Ознакомительная версия.
Для подношения подарка была выбрана самая младшая из слепых девочек, которые обучались в миссии плести корзины. Она вышла вперед, в черной юбочке и белой кофточке, и неуверенно, но безошибочно направилась к нему, руководимая своим инстинктом и шепотом матери Мерси Марии. Когда девочка опустилась перед ним на колени, протягивая ему богато разукрашенную позолоченную чашу с ужасающе безвкусным рисунком (её заказали по почте из Нанкина), глаза отца Чисхолма были так же незрячи, как и ее.
— Благослови тебя Бог, деточка моя, — пробормотал он.
Больше он ничего не мог сказать. Перед его затуманенным взором появился паланкин господина Чиа… Чьи-то лишенные туловища руки помогли ему сесть в него. Процессия построилась и двинулась вперед, сопровождаемая треском шутих и хлопушек и внезапным громом нового школьного оркестра, где особенно выделялась своим ревом «sousa»[68]. Паланкин, покачиваясь, медленно спускался с холма на плечах мужчин, которые несли его торжественно и благоговейно. Фрэнсис старался сосредоточить свое внимание на оркестре, казавшемся ему смешным в своей мишурной роскоши: двадцать школьников в небесно-голубых формах дудели так, что, чудилось, их щеки вот-вот лопнут от натуги; впереди важным церемониальным шагом, вращая жезлом и высоко задирая коленки, выступала тамбур-мажор[69] — китаяночка лет восьми в меховом кивере и высоких белых сапогах. Но почему-то у него совершенно атрофировалось чувство юмора. В городе изо всех дверей на него смотрели дружеские лица. На каждом перекрестке новые хлопушки приветствовали его появление. Когда шествие приблизилось к пристани, перед ним стали бросать на землю цветы. Катер господина Чиа с тихо работающими моторами ждал его у причала. Носилки опустили. Отец Чисхолм вышел из них. И вот, наконец, этот час настал. Люди окружили его. Они прощались с ним. Два молодых священника, отец Чжоу, преподобная мать, Марта, господин Чиа, Иосиф, Джошуа… все, все… некоторые женщины, его прихожанки, плача становились на колени, чтобы поцеловать ему руку. Он собирался сказать им что-нибудь на прощанье, но не смог выжать из себя ни одного внятного слова. Его душа была переполнена. Вслепую Фрэнсис взошел на катер. Когда он повернулся, чтобы еще раз взглянуть на них, все смолкло. По условному знаку детский хор запел его любимый гимн: они приберегли его напоследок.
Veni Creator, Veni Creator Spiritus.
Mentes Tuorum visita…
(Приди, о Дух Творец.
Посети души принадлежащих Тебе…)
Он всегда любил возвышенные слова, написанные Карлом Великим[70] в IX веке, любил этот прекраснейший из церковных гимнов. Теперь все на пристани пели:
Accende lumen sensibus,
In funde amorem cordibus…
(Пусть Твой свет озарит наши души,
Пусть Твоя любовь переполнит наши сердца…)
«О Господи, — подумал он, сдаваясь, наконец. — Как это сердечно, как это мило с их стороны, но, ох, как ужасно жестоко!» Его лицо исказилось судорогой.
Когда катер отчалил от пристани и отец Чисхолм поднял руку для благословения, слезы ручьем текли из его глаз.
Его Милость епископ Мили чрезвычайно запаздывал. Уже дважды симпатичный молодой священник из домашних епископа заглядывал в дверь приемной, чтобы объяснить, что Его Светлость и секретарь Его Светлости задерживаются по независящим от них причинам на Совете. Отец Чисхолм грозно моргал поверх номера «Таблет» и изрекал:
— Точность — вежливость прелатов.
— Его Светлость очень перегружен, — с робкой улыбкой молодой священник ретировался.
Он не был уверен в этом старике, приехавшем из Китая, и его беспокоил вопрос о том, можно ли ему доверить находившееся в приемной серебро.
Прием был назначен на одиннадцать. Сейчас часы показывали половину первого. Это была та же комната, в которой он когда-то ожидал разговора с Рыжим Маком. Как давно это было?! Боже мой… прошло уже тридцать шесть лет! Отец Чисхолм печально покачал головой. Хотя Фрэнсис забавлялся, пугая этого хорошенького юнца, но настроен он был отнюдь не воинственно.
В это утро старый священник чувствовал себя как-то шатко и отчаянно нервничал. Ему нужно было получить кое-что от епископа. Он терпеть не мог просить об одолжениях, но на этот раз он должен выпросить то, что ему надо. Когда в скромную гостиницу, где он остановился по прибытии парохода в Ливерпуль, пришел вызов на прием к епископу, у него екнуло сердце.
Отец Чисхолм храбро расправил свою помятую сутану, привел в порядок не первой свежести воротничок. Он еще вовсе не так стар. Он еще полон энергии. Теперь, когда время перевалило далеко за полдень, Ансельм, несомненно, пригласит его к завтраку. Он, Фрэнсис, будет оживленным, обуздает свои отвратительный язык, будет слушать рассказы Ансельма и смеяться его шуткам, он не пренебрежет и тем, чтобы немножко, (а может быть, и очень) польстить Ансельму. Фрэнсис от всего сердца надеялся, что нерв в его поврежденной щеке не начнет дергаться, а то он будет выглядеть прямо как помешанный. Было без десяти час. Наконец, в коридоре поднялась какая-то довольно сильная суматоха, и епископ Мили решительным шагом вошел в комнату. Может быть, он спешил, — он был очень оживлен, быстр, его глаза излучали сияние на Фрэнсиса, но и не упускали из виду часов.
— Мой дорогой Фрэнсис! Как чудесно снова увидеть тебя! Ты должен простить это маленькое опоздание. Нет, нет, не вставай, прошу тебя. Мы поговорим здесь. Здесь… здесь как-то интимнее, чем у меня в комнате.
Он проворно подтянул стул и с непринужденной грацией уселся у стола рядом с отцом Чисхолмом. Ласково положив свою мясистую холеную руку на рукав священника, он подумал: «Боже милостивый! Каким он стал старым и хилым!»
— А как поживает милый Байтань? Монсеньор Слит говорит, что он процветает. Я очень живо помню, как я был в этом городе, пораженном чумой и обреченном на смерть и опустошение. Поистине рука Бога легла на него. Ах, это были мои первые шаги, Фрэнсис. Я тоскую иногда по тем временам. А теперь, — улыбнулся он, — я всего-навсего епископ. Как по-твоему, я очень изменился с тех пор, как мы расстались с тобой там, на Востоке?
Фрэнсис рассматривал своего старого друга с каким-то странным восхищением. Годы, несомненно, пошли на пользу Ансельму Мили. Зрелость пришла к нему поздно. Его пост придал ему достоинство, заставил сменить былую экспансивность на обходительность. У него была прекрасная осанка, и он высоко держал голову. Мягкое, полное лицо епископа освещалось теми же бархатистыми глазами. Он хорошо сохранился, у него все еще были свои зубы и тонкая упругая кожа. Фрэнсис сказал просто:
— Я никогда не видел, чтобы ты выглядел лучше.
Ансельм, довольный, наклонил голову.
— О temporal О mores![71] Все мы уже не так молоды, как были когда-то. Но я выгляжу не очень старым. Откровенно говоря, я считаю, что нужно быть совершенно здоровым для того, чтобы сохранить работоспособность. Если бы ты знал, что мне приходится выносить. Они посадили меня на диету. И у меня есть массажист — здоровенный швед, который буквально вколачивает в меня страх Божий… Боюсь, — сказал он с внезапной искренней заботливостью, — что ты-то совсем не заботился о себе.
— Я чувствую себя рядом с тобой настоящей старой развалиной, и это истинная правда. Но сердцем я молод… во всяком случае стараюсь быть. И я еще годен кое на что. Я… Я надеюсь, ты не очень недоволен моей работой в Байтане?
— Мой дорогой отец, твои усилия были поистине героическими. Конечно, мы несколько разочарованы цифрами… монсеньор Слит мне только вчера показал… — голос звучал вполне благосклонно. … За все тридцать шесть лет твоего пребывания там у тебя меньше обращенных, чем у отца Лоулера за пять лет. Не подумай, пожалуйста, что я тебя упрекаю — это было бы слишком жестоко. Как-нибудь на досуге мы поговорим об этом обстоятельно. А пока… — его глаза задержались на часах, — можем ли мы что-нибудь сделать для тебя?
Наступило молчание. Потом совсем тихо Фрэнсис ответил:
— Да… Да… Ваша Милость… Я хочу получить приход.
Епископ чуть не потерял свой милостивый, ласковый вид.
Он медленно поднял брови, а отец Чисхолм продолжал с тихой настойчивостью:
— Дай мне Твидсайд, Ансельм. В Рентоне есть вакансия… тот приход больше, лучше. Переведи туда с повышением священника из Твидсайда. И дай мне… Дай мне вернуться домой.
Улыбка застыла на красивом лице епископа, потеряв свою непринужденность.
— Ты, милый Фрэнсис, кажется, хочешь управлять моей епархией.
— У меня есть особые причины просить тебя. Я буду так благодарен тебе…
К своему ужасу отец Чисхолм обнаружил, что голос не повинуется ему. Он оборвал разговор, потом добавил хрипло:
Ознакомительная версия.
