Епископ Каллист (Уэр) - Внутреннее Царство

Во всех этих случаях смерть не разрушительница, а созидательница. Через смерть приходит воскресение. Нечто умирает — нечто рождается. Не такова ли и смерть в конце нашей земной жизни? Посмотрим на нее как на заключительное, ключевое звено в цепи смертей и воскресений, пережитых нами со дня рождения. Речь идет вовсе не о чем–то совершенно отдельном от происходившего на протяжении жизни, но о наиболее полном и законченном выражении того, что нас сопровождало всегда. Если малые умирания, через которые мы проходили, вели нас по ту сторону смерти к воскресению, то почему же не считать это истинным и для того великого момента смерти, когда наступит наш час оставить этот мир?

Но и это не все. Для христиан модель смерти–воскресения в нашей жизни исполнилась глубочайшего смысла в смерти и воскресении Спасителя нашего Иисуса Христа. Наша личная история должна быть понята в свете ЕГО истории, которую мы ежегодно славим на протяжении Страстной недели, а также каждое воскресение в Евхаристии. Наши малые смерти и воскресения в истории сплетены с Его всеопределяющими смертью и воскресением, наши малые пасхи вознесены и утверждены в Его великой Пасхе. Смерть Христова, по слову литургии святителя Василия Великого, — «животворящая смерть». Образ Воскресшего — залог веры нашей в то, что и наша смерть может быть животворящей.

Он — первенец и первоцвет. Православная Церковь возвещает на службе Пасхальной ночи «Слово огласительное» святителя Иоанна Златоуста: «Пусть никто не боится смерти, ибо освободила нас Спасова смерть. Угасил ее, Держимый ею (… ) Воскрес Христос — и Жизнь пребывает. Воскрес Христос — и ни одного мертвеца во гробе»[ [33]].

Итак, смерть сопровождает нас на протяжении всей жизни как неизменный, постоянно повторяющийся повседневный опыт. Но сколь бы ни была она знакома, она остается глубоко противоестественной. Смерть не входит в предвечный замысел Божий о творении. Бог сотворил нас не для того, чтобы мы умирали, но чтобы жили. Более того, он сотворил нас как неделимое целое. С иудейской и христианской точек зрения человеческую личность следует описывать только в категориях целостности (holistic): мы не душа, временно заключенная в тело и стремящаяся покинуть эту тюрьму, но единое целое, включающее и тело, и душу. К. Г. Юнг справедливо настаивает на том, что он называет «таинственной истиной»: «Дух есть живое тело, увиденное изнутри, и тело есть внешнее явление живого духа оба в действительности едины»[ [34]]. Разделяя тело и душу, смерть тем самым насильственно разрушает единство нашего человеческого естества. Быть может, смерть ожидает всех нас, но при этом она, по сути, ненормальна. Она чудовищна и трагична. Когда мы сталкиваемся с кончиной наших близких или предчувствуем свой уход, при всей нашей трезвости, мы испытываем вполне оправданное чувство безысходности, ужаса и даже возмущения:

Сам Христос плакал над могилой Своего друга Лазаря (Ин 11, 35), и в Гефсиманском саду Его переполняла тоска в преддверии собственной смерти (Мф 26, 38). Апостол Павел говорит: «Последний же враг истребится — смерть» (1 Кор 15, 26) — и тесно связывает ее с грехом: «Жало же смерти — грех» (1 Кор 15, 56). Наша смерть отражает нашу жизнь в падшем мире — мире искаженном и разобщенном, безумном, подавленном.

И все же смерть не только трагична, но и благословенна. Пускай изначально она не входила в замысел Божий, тем не менее, это Его дар милосердия и сострадания. Для нас, людей, было бы ужасно и невыносимо жить без конца в этом падшем мире, навсегда связанном порочным кругом суеты и греха. И Бог дал нам выход. Он разделяет союз души и тела, чтобы затем воссоздать его заново, воссоединить в воскресении телесном в последний день и таким образом привести к полноте жизни. Он подобен горшечнику, о котором говорит пророк Иеремия: «И сосуд, который горшечник делал из глины, развалился в руке его; и он снова сделал из него другой сосуд, какой горшечнику вздумалось сделать» (Иер 18, 4).

Божественный Горшечник берет в руку сосуд нашего искривленного грехом человеческого естества и разбивает, чтобы, воссоздав его на гончарном круге, вернуть ему первоначальную славу. В этом смысле смерть — это средство нашего восстановления. В православной заупокойной службе есть слова: «Древле убо от не сущих создавый мя, и образом Твоим Божественным почтый, преступлением же заповеди паки мя возвративый в землю, от неяже взят бых, но еже по подобию возведи древнею добротою вообразитися»[ [36]].

В эпитафии Бенджамина Франклина, адресованной им самому себе, смерть предстает как «корректура и правка»:

Конечно, в нашем отношении к смерти есть диалектика, но оба подхода, в конечном счете, не противоречат друг другу. Мы видим в смерти противоестественность, ненормальность, противоположность первоначальному замыслу Творца и поэтому отшатываемся от нее с болью и отчаянием. Но мы усматриваем в ней и часть Божьей воли, благословение, а не наказание. Она — выход из тупика, орудие милости, дверь к нашему воссозданию (re–creation). Таков путь нашего возвращения. Снова вспомним православную погребальную службу; «Я потерянная овца, воззови ко мне, Спаситель, и спаси меня»[ [37]]. Поэтому мы приближаемся к смерти с готовностью и надеждой, вторя святому Франциску Ассизскому: «Да прославится Господь мой ради Сестры нашей, телесной смерти»; ведь с помощью телесной смерти Господь возвращает домой Свое дитя. Разделенные в смерти душа и тело будут воссоединены в заключительном воскресении.

Эта диалектика ясно видна в чине православного погребения. Никакой попытки скрыть мучительную и оскорбляющую реальность смерти. Гроб открыт, и горек момент, когда члены семьи и друзья приближаются к нему друг за другом, чтобы в последний раз поцеловать покойного. Но вместе с тем во многих странах есть обычай во время отпевания надевать не черные облачения, а белые — как на воскресной службе в Пасхальную ночь: ведь Христос воскрес из мертвых и зовет усопших христиан участвовать в Его Воскресении. Не возбраняется плакать на похоронах, в этих слезах есть мудрость, ведь они могут действовать, как бальзам, а подавление боли только растравляет рану. Но не следует быть безутешным, «как прочие, не имеющие надежды» (1 Фес 4, 13). Наша скорбь, как бы ни терзала она сердце, — не скорбь отчаяния; ведь мы исповедуем в Символе веры: «чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века».

Наконец, смерть есть разлука, которая не разлучает. К этому смыслу православная традиция относится с огромным вниманием. Живые и умершие — это члены одной семьи. Пропасть смерти не является непреодолимой в силу того, что все мы можем собраться у алтаря Божьего. Об этом говорит писательница Юлия де Бособр: «Церковь… есть место встречи умерших, живых и тех, кому предстоит родиться: они любят друг друга, сходятся у скалы алтаря Божьего для провозглашения своей любви к Богу»[ [38]]. Об этом говорит и священник–миссионер архимандрит Макарий (Глухарев) в письме к овдовевшему человеку: «Во Христе мы живем, движемся и существуем. Живые и мертвые, все мы в Нем. Точнее было бы сказать: все мы живы в Нем, и нет смерти. Бог наш не есть Бог мертвых, но Бог живых. Ваш Бог и Бог покойной. Есть только один Бог, и вы объединены во Едином. Только вы не можете видеть друг друга некоторое время, от этого будущая встреча станет еще радостней. И никто не лишит вас вашей радости. Даже теперь вы живете вместе; просто она вышла в другую ' комнату и закрыла дверь… Любовь духовная не знает видимого разлучения»[ [39]].

Как поддерживать это непрестанное общение? Есть ложный путь, привлекающий некоторых, но православная традиция считает его абсолютно неприемлемым. Общение между живым и умершим ни в коем случае не следует поддерживать при помощи спиритизма или некромании. В подлинном христианстве нет места для общения с умершими с помощью, например, медиума. Подобные попытки очень опасны, так как ввергают прибегающих к ним во власть демонических сил. Спиритизм к тому же — выражение беззаконного любопытства, вроде попытки заглянуть в замочную скважину. Как говорит отец Александр Ельчанинов, «мы должны смиренно признать существование Тайны, не забегать с заднего крыльца, не подслушивать у дверей»[ [40]].