Михаил Богачёв - Веянье звёздной управы

Бунин

Убивая своих героинь,

Весь оставшийся в русском приволье,

От того, что Господь откроил,

Иоанн, ты прожил будто вдвое.

Открывая слепые глаза,

Отверзая уста безымянно,

Потянувшись к звездам, ты сказал

Их ночную небесную тайну.

Если полдень в аллеях играл,

Вечер в сумерках прятался, в пятнах,

Ночь ты религиозной назвал,

Но как ты угадал — непонятно!

От горящего дня, от Христа,

От светила — подобья Христова,

Полдень льёт через край, и, свистя,

Стриж, как пьян от простора простого.

Но ночи бы и незачем быть,

Упраздниться незримо и немо,

Если б кровле от ветра не выть

На окраине Вифлеема.

О, гадатели тайн неземных,

О, писатели тайн человечьих,

Вы когда-нибудь встретясь навечно,

Будете спасены, спасены!

Как обыденно умирают.

В доме лишь тишина и печаль,

И псалтирь кто-то мерно читает,

И потрескивает свеча.

Но приходит незримо и грозно

Толчея незнакомых гостей,

И грохочущим табором в звёзды

Улетают с добычей своей.

Так обычно, а могут иные

Души в пепельном небе летать —

Сбросив тяжкие ризы земные,

Они просят за веси родные,

А молитвенники — портные

Шьют им новых одежд благодать.

Печальный[3] инок, друг надежды,

Прикован к своему посту,

Я жду зарю, но света прежде

Во тьме печаль свою несу

В никем невиданной одежде.

Весна, весна, как ты нелепа,

Как плод, родящийся в грязи.

Тебе не веришь, будто лето

Таким же недугом грозит,

И слякоть ждут, озноб и ветра

Сырая хлябь заморосит.

Глупею, и дошел до точки,

Поскольку недругу — весне

Вовек не сочинил бы строчки —

Она не жизнь родит во мне,

А ощущенье проволочки

До ила смертного на дне.

Когда б ещё не повторялись

Снега, морозы, ветра вой,

Какая б дикая усталость

Легла на душу, словно старость,

Без перемены этой злой.

Мне самому, пройдя ступени

До середины — не светло:

Утр обещанья и потери,

Ночных светил седые тени,

Прозрачность жизни — потекло,

Все лед обманчивей весенний, —

Являло вечность и прошло...

Душа устала, ей не в радость

Ручьёв полуденный трезвон,

Она не в этом зарождалась,

Но в этом беспокойный сон

Её настигнет, как усталость,

Как многотрудность, как урон.

И ямба самого новинка

Так уж блистательно нова,

Что пишешь, а в уме заминка:

“ПЕН” клуб несложно даст права

От века прошлого соринку

Подъять с господского стола.

Теперь в цепочку замыкая

Кольцо словес; их перезвон,

Я в страхе уши затыкаю —

А если погребальный он?

Откуда? Да со всех сторон —

Не Суд — оркестр похорон.[4]

Прошу: верни полудню, другу

Улыбку и пусти по кругу —

Она весна и сад, и май…

Однако, не забудь подругу,

Осенний обнаженный край,

Пустивший погремушку — вьюгу —

Ты, мол, повей, да поиграй.

А сам-то помнишь, что Родитель

Тебя забросил — вот, живи!?

Участник века и не зритель,

Ничей, принц крови, жид, жених,

Легенда, сказка для жены,

Приобретенье мира — мститель.

Многообразный Иосиф,

Ты завещал о другом:

Земли чужие отбросив,

Васильевским только влеком,

В клевере весь и в колосьях,

В российских просторах тайком...

Теперь-то уж кто отгадает,

Разве что невская гладь,

Что там душа выбирает,

Дано ль ей теперь выбирать?

Но небосвод полновесен,

Тяжек тобой, многолик,

От элегий скорее словесен,

Чем облачен и лунолик.

Российский финал почитая,

Ты в экой дали — как убит...

Полвека почти уж читают,

И вот он теперь почивает,

А питерский дождь моросит,

Лонг-айлендский не отвечает...

И кто же теперь нам простит,

Что русский поэт умирает

На американский кредит?

Писатель — могилокопатель.

Осенью, летом, зимой

Он с ней враг, а не друг и приятель,

С мёртвой нидлячевошной землёй.

И заранее знаешь: ничтожна

Будет плата за кровь и за труд,

Но вот ветер подул осторожно,

Но вот ливни обвалом идут, —

И душа открывает впервые,

Словно только свершён Шестоднев

Бытия глубины мировые,

Мира страшный и гибельный зов.

Годы мои бегут в полунощные страны,

Но в этом лесу, в этом поле на воле

Я лишь человек одинокий и странный,

Не более.

Поднимут качели до неба и снова отпустят,

Но в этом лесу, в этом поле на воле

Я весь погребён красотою от грусти,

От боли.

Хочу уподобиться длинам в полуденной трели,

Но в этом лесу, в этом поле на воле

Поднимут на миг и на землю бросают качели,

Как в море.

И Бальмонт безумный мечтал упокоиться в кронах,

Но в этом лесу, в этом поле на воле

Охотники царствуют в тяжких железных коронах,

Неволят.

Душа, оглянись проходя городские кварталы,

Но в этом лесу, в этом поле на воле,

Душа, обманись, будто вечность вторицей отдали

В раздолье.

Свобода жестока, как будто сиротская доля,

Качели — игрушка печали бездомного неба,

Но в этом лесу, в этом поле на воле

Уже и не вспомнишь: ты был или не был.

От летнего дождя смиренно и устало

Цветы склонили цвет и, листья опустив,

Жасмин не говорлив, а роза так упала,

Как будто умер тот, кто был любимо жив.

И если отпустить весь этот сад и полдень,

Ненастье, сеянье дождя, печаль-печаль.

То, уходя вперёд и сам собой наполнен,

Не видя ничего, назад кричишь: “Не жаль!”

Слегка о смерти думая, смотрю на море,

Оно мятётся, но пределы есть ему,

В нём судьбы многие и горе, горе,

И жизнь, бегущая по гребню одному.

Туристы пьют вино и веселятся воле,

На набережных их неистов гам.

Девицы соблазнительны, доколе

Не появились торсы верным дам.

Свобода, как волна, то вдруг накатит,

То отпускает, и лежишь один.

Отпустит море и опять охватит,

И не свободен им, а вновь водим.

Но я хочу свободы, воли, моря

В его зеркальном стиле неземном.

Курортник пиво пьёт и в отпускном задоре

Он в двух прибоях — пенном и пивном.

Терпеть пространство, если бы едино

Оно сливалось: море, берег, жизнь, —

Не тяжело, но что оно родило?

О, вечность, из-за моря покажись!

И то, что отложилось от прилива,

Оно ли не искало новый день:

Дельфин, гниющий на песке залива,

И мёртвых водорослей тлеющая сень?

И жизнь моя — приобретенье права

Остановить прибой, веселье, шум,

Поскольку всё не знает, что отрава —

Движенье жизни и движенье шхун.

Волна нежна в ногах, поэтому зловещен

Мой голос, стон мой и чутьё времён,

Доколе тих закат и он же блещет

В понтийском штиле, им обременён.

Я уезжаю на юг, потому что хочу лета,

А здесь благорастворение воздухов, но из-за дождей

Человек просыпается и думает: где я это

И как отсюда выбраться, и сбежать скорей?

Вот так становишься чужестранцем и принцем павшей короны,

И тебе наплевать на географию жизни проще,

Чем доплюнуть до потолка, и где похоронят

Тоже плевать: в сирийских песках или канадских рощах.

Я уезжаю на юг, потому как волна с волною

Никогда не сольются, оставшись сами собою,

Так и север с югом всё тянут друг другу руки,

Как об этом Гейне писал: до отчаяния и муки.

И стоя среди этих двух — счастья, несчастья,

Я кружусь — закружусь и не выберу доли, юдоли

От того, что я только лишь персть, то есть часть я,