Ознакомительная версия.
Вся эта хитроумная подтасовка производится на уровне инстинкта, а именно – инстинкта самосохранения. Влюблённость, как защитная реакция против душевной боли, вызванной сознанием своего порабощения родом, имеет ту же психологическую природу, что и «стокгольмский синдром», когда заложники начинают питать симпатию к захватившим их террористам – так им делается менее жутко, – и тоже возникает совершенно непроизвольно, рождаясь в той глубоко запрятанной лаборатории душевных противоядий, которую мы не контролируем и само существование которой для нас неощутимо. На этом же скрытом уровне рождается и эйфория начального периода брачной любви, воспеваемая в поэзии безумная страсть. Только что сжимавшаяся от страха, дрожащая перед вейсмановским молохом душа вдруг находит выход: надевает на него маску и делает его «молохом с человеческим лицом», теперь не только не страшным, но даже приятным на вид. Этот неожиданный переход от угрозы к её отсутствию вызывает вспышку бурных радостных эмоций и любви к своему освободителю – к возлюбленному, который предоставил своё лицо для украшения входа в дурную бесконечность. Его надо не просто любить, его надо «обожать», безмерно идеализируя, ибо нейтрализовать то страшное «неопределимое», чем является страж гамет, можно лишь таким же огромным, но не страшным чувством влюблённости, которое отождествляется в нашем воображении с предметом нашей любви.
Брачная любовь не бескорыстна по самому своему происхождению, в ней мы любим не просто так, а «за что-то» – а именно за то, что предмет любви, персонифицировав в себе род, примирил нас с ним. По существу, это благодарность за помощь в сохранении собственного «я». Но влюблённым это так не осознается. В его сознании брачная любовь совершенно отчуждается от самой причины и выступает как самостоятельная психическая данность, что и порождает культ этой любви как Божьего дара человеку.
Заметим, что даже самые чёрствые натуры, патологические себялюбцы, неисправимые нарциссы, не желающие и пальцем шевельнуть ради ближнего, влюбляются не менее часто и не менее страстно, чем люди, чьим доминирующим качеством является жертвенность. Злятся, скрипят зубами, но влюбляются. Против своей воли себялюбец попадает здесь в ловушку: не дать безликому роду поглотить так дорогое ему, несравнимое ни с каким другим, нежно любимое «я», которое он всю жизнь холит и лелеет, он может только с помощью другого человека, облагораживающего своей персоной его вступление в череду поколений в качестве соединительного звена, и поэтому попадает в зависимость от этого другого человека. Быть просто «отцом-супругом», быть «как все» ему гордость не позволяет – это слишком пошло, но в том, чтобы оказаться способным любить, проявив тем самым свою духовность, есть нечто такое, чем можно дополнительно гордиться. Но поскольку нарцисс не признаёт ничьих «я», кроме собственного, он не может примириться с тем, чтобы «я» того, кого он любит, оставалось самостоятельным и независимым, ибо в этом случае оно будет другим «я», наличие которого он не сможет отрицать из-за своей от него зависимости. Поэтому он тут же начинает предпринимать усилия, чтобы включить чужое «я» в собственное, тем самым укрупняя его и делая более прочным, из-за чего его любовь становится тиранией, нескончаемой войной за полную власть над любимым.
Ну а те, что непричастны к греху эгоцентризма, как они ведут себя во влюблённости? Ответим вопросом на вопрос: а разве есть хоть один человек на земле, непричастный к нему, – ведь именно эгоцентризм есть первородный грех, генетически переданный нам всем Адамом и Евой, которые пожелали «стать как боги», то есть поставить в центр мира себя. Это желание в той или иной степени сообщается и нам, их потомкам, уже при нашем рождении, и пусть не вводит никого в заблуждение типичная для влюблённого экзальтация. В ней тоже подсознательный эгоизм: намереваясь вобрать «я» возлюбленного в собственное «я», влюблённый заинтересован в том, чтобы оно было значительным и высоким, а ещё лучше – божественным. «Эта личность должна стать моей, – рассуждает влюблённый в своих тайных мечтах, – так пусть она будет как можно более ценной, чтобы максимально меня обогатить». И строит преувеличенно прекрасный образ, готовя этим прочное утверждение своего собственного «я», так необходимое ему в момент, когда вейсмановский удав собирается его проглотить. Так что брачная любовь, даже тогда, когда влюблённый готов прыгнуть с крыши, оборачивается на поверку не отдаванием, а присвоением.
Но идеализация возлюбленного, подсказанная заботящимся о нас инстинктом, оказывается в итоге бесполезной. Инстинкт не умеет философствовать и не понимает, что в данной ситуации присутствует принципиально неразрешимая антиномия. Идеализируя, тем более обожествляя любимого, мы должны приписать ему самые большие достоинства, и величайшим из них является свойство быть личностью, которое выражается в самостоятельности и непредсказуемости, свидетельствующих о наличии внутренней свободы, а такую личность сделать частью своего «я» невозможно. Целиком подчинить себе удаётся только безвольную, бесхребетную натуру, а зачем нужно такое приобретение – оно ведь не обогатит и не укрепит.
В этой антиномии и заключается неустранимая причина любовной муки: влюблённому необходимо, чтобы личность любимого принадлежала ему целиком, но если бы она была вся ему отдана, то любимый перестал бы быть личностью. Однако до этого дело никогда не доходит, поскольку отнять у человека его «я» можно только одним способом – убив его. Иногда безумно влюблённые так и делают – физически ликвидируют предмет страсти, чтобы он после этого «навеки» принадлежал им. В Священном Писании неоднократно говорится о муже и жене: «Да будут двое одна плоть», но там ни разу не сказано «да будут одна душа». При самой большой близости двух людей души у них остаётся две. Лишиться души – значит умереть.
Думается, теперь нам окончательно ясно, что всеблагой Бог, Творец и Вседержитель мира, не может быть возбудителем того противоречивого и эгоистического чувства, доставляющего человеку невыносимые страдания, которое мы именуем брачной любовью. От Бога исходит совсем другая любовь, о которой давно сказал преподобный Исаак Сирин: «Что такое сердце милующее? Возгорание сердца у человека о всём творении, о людях, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слёзы от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умиляется сердце его, и не может оно вынести, или видеть, или слышать какого-нибудь вреда, или малой печали, перетерпеваемой тварью. А посему и о бессловесных тварях, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились они и очистились, а также и о естестве пресмыкающихся молится с великой жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его, по уподоблению в сем Богу».
В одной из церковных молитв христиане обращаются к Богу с просьбой: «Уязви нас Твоею любовью». Исаак Сирин был уязвлён ею, и она сделала «милующим» его сердце, то есть она есть милосердие. Она смотрит на мир через слёзы сострадания, она заставляет жалеть и бедных крокодильчиков, которым бывает так плохо при часто случающихся в Африке засухах, и птенчика, выпавшего из гнезда и с писком ищущего вокруг свою маму, и даже демонов, духов зла, которые мучаются своею злостью. Скажите, что же общего между этой любовью и той войной, которую ведут между собой влюблённые за первенство, постоянно упрекая друг друга: «Ты мало меня любишь!» Разве придёт в голову человеку, уязвлённому Божественной любовью и источающему её на всю тварь, сетовать на то, что его мало любят? Он не только не требует какой-то ответной любви, он считает себя совершенно её недостойным.
Как же тогда понять метафизическую сущность того устойчивого обожествления брачной любви, которое стало чуть ли не основной составляющей европейского искусства Нового времени? Его началом считается эпоха Возрождения. А что возрождалось в эту эпоху? Дух античности. Хотя христианская вера была в целом ещё крепка и католическая Церковь имела огромную силу, культура начала высвобождаться из-под её цензуры и всё больше обращать свой взор к древнегреческому и древнеримскому язычеству. А что такое язычество? Сказать, что эта религия с начала до конца ложна, что она основана на диких суевериях и безудержной фантазии, было бы неправильно. Чистой ложью долго не проживёшь, она несёт в себе разрушение и собственную гибель. Чистой ложью был марксизм, вот он и продержался всего семьдесят лет и с позором рухнул. А на язычестве многочисленные народы держались тысячи лет и не вырождались, а некоторые из них, например древние греки или египтяне, создали на его основе высокоразвитые цивилизации. Нет, это была не полнейшая ложь и чепуха, а частичная истина, удовлетворявшая людей до тех пор, пока они не созрели для восприятия полной истины. Сегодня нам, православным, уже нет необходимости относиться к язычеству с полемическим задором, как это делали первые христиане ради его решительного преодоления, и мы, не рискуя пошатнуться в своей вере, можем признать, что в нём содержалось понимание по крайней мере одного важного аспекта мироустройства: наличия в природе бесплотных сил, каждая из которых опекает и охраняет что-то своё. Такое представление нисколько не противоречит христианскому учению и, взятое само по себе, является как раз частичной истиной. Ложь язычества возникает там, где оно, не поднявшись до познания Единого Бога, Творца и Вседержителя вселенной, начинало эти сотворённые Им и подчинённые Ему силы считать и называть богами. И эту ложь твёрдый в вере христианин должен категорически отвергать.
Ознакомительная версия.
