26.8.1985
За тобой, за каждым пристальнейше смотрят, как в Евангелии за святым прудом, не появилось ли движение воды. Критикуют, подмечают, пресекают. Зато двинешься ты, двинется всё.
28.7.1985
Как раньше звездное небо — тысячеглазый Варуна или Зевс — должны были учить, настраивать душу. Спокойный вечный свет в недоставаемой высоте, мелкие, мелкие живые существа, которым оставлено такое большое, по существу бесконечное поле для игры и удивления в промежутке между их смертной малостью и мыслью, которую космос не вмещает, которая космос вмещает. И какой простор для путаницы. Проходит военный. Он и вечером в пятницу едет домой в форме. Какая бдительность, настороженность против врага, какое знание что он есть и угрожает. Красиво одетая дама, и сама хороша собой. Какое ясное знание что к миру надо повернуться красотой. Дети с катанья. Какая воля к подвижности, действию. На автобусной остановке всё смешано в одну грязь. Но не очень верь кажущейся грязи. Всякая душа замерла в лунном свете, завороженно молчит. Паясничает потерянный, бросовый человек, который выбился из школы. Той, которая обязательна, чтобы сохранить самую первую чистоту. Чем меньше школы, тем больше путаницы. Чем больше путаницы, тем большая школа нужна. Мы может быть дошли до состояния, когда никакой привычной школы уже не достаточно.
За наши грехи мы настроены воинственно. С нами‑де потому так обращаются, что мы мало требуем, всё терпим и сносим. Наоборот, может быть мы слишком много требуем. Властители могут казаться нам железными истуканами. Но они люди как мы, и призывать их к нравственности так же наивно и нелепо как самих себя. Как ты осторожно распутываешь свои грехи, переплетенные невежеством, и эта работа проясняет твои отношения с другими, так только можно подходить и к властям. Не требовать и не просить. Если они чувствуют, а это неизбежно, то напоминание только собьет с толку. Обычно думают, что «те» менее совестливы. Не исключено что и наоборот.
29.11.1985
Твои расчеты с миром долгие, окольные, в конечном счете темные. Нет ли оправдания попрямее? когда не ты оправдаешься, а тебя оправдают? — Кто? Тот, Кто оправдывает. Больше о Нем ничего сказать нельзя.
11–12.1.1986
Спи в грязи. Или не спи, жди полночи и прихода Жениха. И держи лампы зажженными, иначе кто‑то останется неузнанным (ты или Жених). (Лампы это чувства, которые должны принимать Жениха.) Спроси, что лучше?
11–12.1.1986
На земле у нас не было бы ничего важного, торжественного, блестящего, не было бы даже этих букв, которыми я пишу, если бы не шло не от человека. На земле не было бы ничего важного — а есть.
11–12.1.1986
It aint necessarily so, такой освежающий голос. Но он свеж пока звучит. Then stinks. Уж не лучше ли даже наивное блеяние глупой веры? И всё‑то так, и от батюшки сияние, и хлебы‑то святые — пожалуй лучше, и намного.
11–12.1.1986
Судороги страха. Что же, техника драться врасходку пристальнее и спокойнее смотреть на целящий в тебя удар? Или легче сносить раны, блаженнее ходить с опухшим лицом? Или то и другое, мобилизоваться, ввести всё в действие? Так снова тянет в драку, так трудно перестать махать кулаками. Беда вот в чем: твой ответный удар всегда будет слишком слаб. Это во–первых; во–вторых, только того от тебя и хотели, не просто же побить, а пронять. Ты лучше делай вот что… И снова тянешься в драку. Позиция гражданской вовлеченности, ангажированности.
Нет вещи, на которую можно было бы опереться. Поэтому слово не должно строить, оно должно светить. Выводить на простор. В любом жанре, в любой форме. «Светить — и никаких гвоздей». Ты сам этого не можешь. И слово не должно быть тенью от твоей комично настороженной фигуры. Куда ни кинь, от одного придется отказаться: от надежды на договор, на ключик. Не с кем вступать в договор, ни даже с собой: кто ты такой? разве знаешь? Пока говоришь, вроде бы да. В другое время опять нет. Не то что ничего нельзя накопить. Но копишь например привычку работать, или поднимать с полу, или уступать. Это не черты, а отсутствие черт, подготовка, расчистка. Учишь языки, читаешь. Все учат, читают. Сам собой ты не здесь, а в завороженности Другим, когда твоя воля тебе в некотором роде диктуется. Не то что я устал принимать решения. Американец каждый день принимает решения и не устает. Но что бы ни говорил американец во мне, есть древняя поза принимающего дары. Скажешь: миф, детство, сказки. Я тебе отвечу: я сейчас счастлив, я принимаю дары. — Но счастье в добродетели, энтелехии. — Но высшая энтелехия это касание ума, принятие даров. Я принимаю дары, счастлив и спокоен. Вчера терзался и видел один тупик, сегодня принимаю дары, счастлив и спокоен. Кто сделал? биологические циклы? погода? чтение, накопление? Не спрашивай про концы и начала, их не объяснишь, они сами собою объяснят что хотят. 30 лет назад ты шел по улице в X. на восток, повернул с шоссе, ведущего вдоль леса, налево на школьную улицу, твое бытие на перекрестке было необъяснимо. Сейчас среди морозной ясности ты шел от почтового ящика к дому, твое пребывание на дорожке вдоль дома, заколдованное движение под звездами были необъяснимы. Загадочно твое положение на земле, под звездами. Через 30 лет это твое тело, сейчас еще способное и удобное, развалится. И что, загадочность прекратится? Вот уж нет. Загадочность, что человек был и теперь его нет, останется, не в чужом сознании, а сама по себе останется. И снова: кто ее дарит и вообще дарит? кто дает? Скажи: не знаю.
11–12.1.1986
Человеку дано так много — главное свобода, ум — что он не разобравшись начинает ценить себя не только выше мира, но и выше других людей: разве они не часть мира? Как распутаться? Выбрать самоуничижение будет двойная гордыня: во–первых, я лучше всех, во–вторых, всех преодолел в умении справиться со своим самомнением. Выход: надо полюбить в себе дары как дары: они и высшие, они и не мои, а даны каждому человеку, царь я, царь и каждый. Ведь если кто станет выбирать между этими дарами и профессиональной компетентностью, писательским успехом, выберет конечно дары. Да и к той компетентности, к тому успеху только и можно прийти через уважение к этим дарам, т. е. между прочим и через понимание равенства всех. — Вместо «копания в себе» может и должно быть уважение — и уж обязательно будет удивление — к уму не моему, а как таковому, к душе и ее действиям, к бездонной свободе, к телу, не как моему, а как к явлению. Если мы знаем что‑то хорошее, то знаем по себе, и Бога знаем по Его дарам нам.
16.2.1986
Другое сознание нуждается в поддержке. Это его законное право. Но есть и мое право. Я имею право ожидать и требовать, чтобы другое сознание действительно ценило счастье выше поддержки и было готово ради счастья на ту же жертву жизни, на которую готов я. Иначе ведь просто между нами нет встречи, я ее воображаю. Есть по крайней мере одно сознание с такими характеристиками, это создатель. Мыслимо ли другое такое, человеческое сознание? Вот именно мыслимо. «Ромео и Юлия». Почему я изберу его, а не создателя, почему оно изберет меня, а не создателя? Вопрос поставлен ложно: я изберу в нем создателя, оно изберет во мне создателя. И разве такого не происходит? разве всё важное возникало не так? Поэзия 13 и 14 веков.
17.2.1986
Заключить, соблазнив подачками, такой договор со своим телом, чтобы оно кругом оказалось связано, послушно шло на всё и подписалось даже на смерть ради меня, не моргнув глазом. — В Н. Ф. пугает не физическое, а духовная, тотальная, последняя оборона против сил зла, которую он ведет. От горькой улыбки, понимающей врага, до передергивающегося усилия изможденного лица— всё выдает счастье боя, сладость бесстрашного смертного противоборства. Он на время выходит из схватки, отдыхая, потом снова тонет в напряжении всех сил, защищая себя и дом. Жена–друг ему враг, потому что не понимает ответственности момента, подводит своей мягкотелостью. Лучше он будет совсем один во всеоружии, в отчаянной схватке, чем вступить в союз с соглашателем. Истерия, безумие? На нем стоит мир. Так З. была счастлива, когда строила баррикаду из шкафа и тряпья. Так ты бываешь деятельно счастлив, когда устраиваешься «один». Так Робинзон был счастлив. Свирепый неприступный дух.
Оскорбленно замкнуться. Да это оазис, горная крепость, твердыня. Как не хочется из нее вступать в тягостную сеть мелких взаимовыгодных отношений с другими. Как хочется по меньшей мере четкости в этих отношениях. Так рождается современный город или жесткое первобытное общество. На этой глубине духа все происходит и решается, остальное мишура. Эта глубина может светлеть или мрачнеть, этим определяются периоды жизни или, пожалуй, человечества.
22.1.1984
В 6.30 Н. Ф. был повернут к окну и по–прежнему, уже три дня, тяжело дышал. Температура уже сорок или больше. Пульс слабый, 130. Стал пить с ватки капли Ессентуки 4. Он ловил эту влагу. Как будто приоткрыл глаза. Ни намека ответа на обращения. В девятом часу дыхание стало легким. Казалось, он засыпает. Почти допил бутылку. «Если умрет, то не от жажды». Теперь дышал совсем легко, реже, но очень ровно. Остановился. «Это все», сказала медсестра. Он дышал еще минут пять, все реже. Несколько раз без легких, одним языком, как рыба на берегу, и это могло быть больно; но ни малейшего хрипа, ни судорог, ни икоты. Пульс не прослушивался уже с 8.30. В 8.55 последний раз легко и тихо вздохнул. У него хорошее сердце и вчера давление было 120 на 70, можно было ожидать борьбы между тем, что живо и действует, и тем, уже не может. Ничего подобного. Как будто душа и тело вместе выполнили какое‑то действие. Так засыпают или просыпаются, поднимаются. Человек что‑то сделал, хотя и бессознательно. И как будто бы вода, он ведь три дня страдал от жажды, успокоила и помогла решиться.
