Осел сказал: «Я вошел на глазах у двоих привратников, и они не остановили меня. Наверное, они подумали, что осел не нанесет вреда: он не может убить премьер-министра, у него нет огнестрельного оружия. Он всего лишь бедный осел.
Но они и понятия не имели, что я ученый. И если меня не услышат, все ослы будут бастовать — мы перегородим все дороги и весь транспорт, и тогда вы поймете. Я не собираюсь записываться на прием — вам придется записаться на прием, чтобы встретиться со мной. Я ухожу, всего хорошего».
Говорят, что Неру никогда не был потрясен так сильно, как тогда, когда осел заговорил. Но в чем же разница?
Люди способны разговаривать, но если их разговор не исходит из глубокого источника молчания, он точно такой же, как у осла.
Ослов можно нагрузить Кораном, Библией, Гитой, Ведами, Торой, и они смогут нести весь этот груз. Вы думаете, это сделает осла великим ученым? Если ваша голова носит внутри только чужие идеи, разница невелика. Груз есть в вашей голове, и груз есть у осла на спине. Фактически, он нагружен меньше вас, потому что спина ограничена, а в вашей голове ограничения нет.
Ученые говорят, что один человеческий мозг может вместить все библиотеки мира — так велик объем груза, который вы можете нести. Осел не в силах нести все библиотеки мира. Поэтому всего лишь обладание другим телом, умением стоять на двух ногах не приводит ни к какому существенному и фундаментальному отличию.
Единственное различие возникает, когда вы безмолвны; тихий голос слышится изнутри, но это слышно, лишь, когда ум совершенно молчалив и пуст.
Сейчас же ум полон, а ваше сердце пусто.
Должен быть сделан обратный ход.
Ваш ум должен быть пустым — проходом, — а ваше сердце должно быть полным. Ум должен быть просто слугой сердца — тогда это прекрасный механизм. Но он стал хозяином, и это самая уродливая ситуация.
Ибо часто я влагал перст в свою рану, чтобы более поверить в вас и лучше узнать вас.
Он говорит, что вы продолжаете прятать свои раны — но вам не скрыть свои раны от меня. Часто я влагал перст в свою рану, — почувствовать, сколько боли вы переносите, узнать, что за рана у каждого. Но почему там должна быть рана вместо цветка? Рана не ваш удел, ваш удел — весенний расцвет.
И вот с этой верой и знанием я говорю:
Вы не заточены в свои тела, и вас не удержат дома и поля.
Все, что есть вы, обитает над горами и странствует с ветром.
Из своего опыта походов в горы, в леса я могу сказать с уверенностью, что вы не ограничены своими телами. Ваша истинная сущность безбрежна. Она может вмещать все небо внутри себя.
Это не тварь, выползающая на солнце погреться или роющая ходы во тьме, чтобы укрыться от опасности,
Но нечто свободное, дух, который объемлет землю и движется в эфире.
Вы не что иное, как сущность свободы, и если вы не реализовали это, вы зря потратили свою жизнь. На Востоке лучшее слово для окончательного переживания — это мокша, и мокша означает «абсолютная свобода», свобода ото всех оков — тела, ума, всего того, что ограничивает вас. Мысль, предубеждение, знание — все это накладывает ограничение на вас.
Только невинность может быть столь же безбрежной, как небо, потому что невинность не имеет пределов.
Если эти слова туманны, не пытайтесь прояснить их.
Помните это выражение. Потому что мистики беспомощны, они могут говорить лишь туманными словами. Слова не способны выразить их безбрежное переживание, они слишком малы — потому-то они и вынуждены пользоваться туманными словами, символами, метафорами, поэзией, притчами.
Если эти слова туманны, не пытайтесь прояснить их… Есть мыслители и философы, которые заняты только одной работой — они пытаются сделать слова мистиков ясными, убедительными. Но они уничтожают… они уничтожают тайну. Туманные слова обладают тайной.
Смутно и туманно начало всех вещей, но не конец их,
И я буду рад, если вы будете помнить меня как начало.
Никакой подлинный мистик, никакой подлинно мудрый человек не может сказать: «Я — конец». Он может лишь говорить: «Я — начало», — потому что никто никогда не достигал конца.
Мы живем в бесконечном, вечном сущем.
Конца нет — только рост, и большой рост. Вы все время подходите ближе, ближе и ближе, но никогда не достигаете. Но начало прекрасно, как прекрасно раннее утро, и у мудрости нет заката.
И я буду рад, если вы будете помнить меня как начало.
Жизнь и все живое зарождается в тумане, а не в кристалле.
И кто знает, может кристалл — это рассеивающийся туман?
Помните вашу тайну.
Это одно из преступлений, которое совершается наукой. Вся программа научного познания — узнать все, и узнать это ясно, кристально ясно. Иными словами, наука — это демистификация сущего. Но демистификацией сущего разрушается вся красота, вся истина, все то, что не материально, — наука хороша для объективного мира.
Религия — это тайна.
Наука демистифицирует.
Избегайте демистификации своих внутренних переживаний. Пусть они остаются тайной, потому что только как тайна они могут дышать, расцветать, расти. Как только вы демистифицировали их, вы убили их.
Вот почему наука до сих пор не пришла к выводу, что у вас есть душа, — потому что они поверят в душу, только когда смогут найти ее — анатомируя вас, разрезая вас на части, ухватив вашу душу и вынув ее. Тогда они скажут: «Да, душа есть».
Это так же глупо, как давать цветок розы ученому. Вы говорите: «Он прекрасен», — а тот скажет: «Я узнаю», — и оторвет все лепестки, разрежет их, проанатомирует и объявит: «Я не нахожу никакой красоты». Уже своим анатомированием он разрушил красоту, своим анатомированием он разрушает человеческую душу. Все, что есть прекрасного, все, что есть живого, — за пределами науки.
Где кончается наука, начинается религия.
Альмустафа прав: Помните меня всегда как начало.
Это верно насчет самой религии.
Это всегда начало.
Это всегда восход солнца, а не закат.
— Хорошо, Вимал?
— Да, Мастер.
9 февраля 1987.
Возлюбленный Мастер,
Мне хочется, чтобы, вспоминая обо мне, вы помнили: То, что кажется в вас самым слабым и смутным, — самое сильное и ясное.
Разве не ваше дыхание подняло ваши кости и укрепило их?
И разве не сон, которого никто из вас не помнит, построил ваш город и придал облик всему, что в нем есть?
Если бы вы только могли видеть приливы того дыхания, вы перестали бы видеть все другое.
И если бы вы могли слышать шепот того сна, вы не смогли бы слышать иные звуки.
Но вы не видите и не слышите, и это хорошо.
Пелену, что застилает ваши глаза, поднимут руки, которые ее соткали, и глину, что закрывает ваши уши, вынут пальцы, которые ее замешивали.
И тогда вы увидите. И тогда вы услышите.
Но вы не будете жалеть о том, что познали слепоту, и раскаиваться в том, что были глухи.
Ибо в тот день вы узнаете сокровенные цели всех вещей, И вы благословите тьму, как благословляли свет».
Сказав это, он посмотрел вокруг и увидел, что кормчий его корабля стоит у руля и смотрит то на поднятые паруса, то вдаль.
И он сказал:
«Терпелив вожатый моего корабля.
Веет ветер и неспокойны паруса;
Даже руль просит дать ему направление.
Но спокойно ждет вожатый, когда я умолкну.
И моряки, которые слышали хор великого моря, терпеливо слушали меня.
Теперь им не нужно больше ждать. Я готов.
Ручей достиг моря, и вновь великая мать прижимает своего сына к груди».
Мне хочется, чтобы, вспоминая обо мне, вы помнили: То, что кажется в вас самым слабым и смутным, — самое сильное и ясное. Альмустафа говорит свои последние слова людям, среди которых он провел двенадцать лет. Но таково сострадание человека мудрости — несмотря на игнорирование, пренебрежение, осмеяние — а порой и осуждение — он по-прежнему испытывает огромную любовь и огромное сострадание к тем людям, которые всегда дурно обходились с ним.
Когда Аль-Хилладж Мансура, суфийского мистика, убивали фанатики и изуверы, там были тысячи людей; и они поверить не могли, что, когда человека убивают так жестоко — даже Иисуса не убивали таким жестоким способом, — он может оставаться отстраненным. Сначала они рубили его ноги, потом рубили его руки, потом выкалывали его глаза — часть за частью. Но все это время, когда кровь струилась из каждой части его тела, он улыбался. Кто-то спросил: «Почему ты улыбаешься?»
