В ту ночь я остался в комнате Трейи. Когда я наконец заснул, мне приснился сон. Собственно, это был не столько сон, сколько простая картинка: капля падает в океан и становится частью целого. Сначала мне показалось, что смысл этого образа в том, что Трейя достигла просветления, что Трейя и есть та самая капля, которая стала одним целым с океаном просветления. Это было убедительное толкование.
Но потом я понял, что смысл видения более глубокий: капля — это я, а Трейя — океан. Она не получила освобождения — она всегда была свободна. Скорее освобождение получил я — благодаря простой добродетели служения ей.
В этом, именно в этом все дело; именно поэтому она так настойчиво брала с меня слово, что я ее найду. Нет, ей не нужно было, чтобы я нашел ее, просто благодаря данному мною слова она сможет найти меня и помочь мне снова, еще, еще и еще раз. Я понял все наоборот: я думал, что в моем обещании говорилось о том, как я помогу ей, — на самом деле речь шла о том, что это она найдет меня, — чтобы помочь снова, снова и снова; столько раз, сколько потребуется, чтобы я пробудился, столько раз, сколько потребуется, чтобы я понял, столько раз, сколько потребуется, чтобы я узнал Дух, для возвещения которого она и пришла на землю. И ни в коем случае не только ради меня: Трейя пришла ради своих друзей, ради родных и особенно ради тех, кого поразила страшная болезнь. Для всех нас Трейя была здесь.
Через двадцать четыре часа я поцеловал ее лоб и мы все попрощались с ней. Трейю, которая по-прежнему улыбалась, увезли, чтобы кремировать ее тело. Впрочем, слово «прощаться» тут не годится. Возможно, лучше бы подошло «au revoir» — «пока мы не встретимся снова» или «алоха» — «прощай и здравствуй».
Рик Филд, наш с Трейей добрый друг, написал очень простые стихи, когда услышал о ее смерти. Так получилось, что в них было высказано все.
Сначала нас нет,
Потом мы здесь,
Потом нас нет.
Ты смотрела, как мы
Приходим и уходим,
Лицом к Лицу
Дольше, чем мы,
С невиданным мужеством
И благодатью,
И все это время
Ты улыбалась…
Это не гипербола, а простая констатация факта: я не знаю ни одного человека, знакомого с Трейей, который не считал бы, что в ней больше внутренней цельности и благородства, чем в любом другом человеке. Внутренняя цельность Трейи была абсолютной, безукоризненной, даже в самых страшных обстоятельствах и поражавшей буквально всех, кто ее знал.
Я не думаю, что кто-нибудь из нас по-настоящему встретится с Трейей еще раз. Я не думаю, что все бывает именно так. Слишком это конкретно и буквально. Скорее, я глубоко убежден, что каждый раз, когда вы или я — или любой, кто знал ее, — каждый раз, когда мы поступаем как люди внутренне цельные, благородные, сильные и отзывчивые, всякий раз, отныне и навеки мы встречаемся с разумом и душой Трейи.
Значит, мое обещание Трейе — единственное обещание, которое она заставляла меня повторять снова и снова, обещание, что я найду ее вновь, на самом деле означало, что я пообещал найти свое просветленное Сердце.
И я знаю, что это случилось в те последние шесть месяцев. Я знаю, что я нашел свою пещеру просветления, где я высшей благодатью обрел жену и где я высшей благодатью умер. В этом и состояла та перемена во мне, которую заметила Трейя и о которой она спрашивала: «Почему?» Но на самом деле она ясно понимала, в чем тут дело. Просто она хотела, чтобы я тоже понял. («Сердце есть Брахман, есть Всеобщее. И чета, соединившаяся в одно, умирает вместе, переходя в жизнь вечную».)
И я знаю: в последние мгновения, те самые, когда наступила смерть, и во время следующей ночи, когда лучезарное сияние Трейи заполнило мою душу и засветило ярче явленного мира, — тогда все это стало для меня абсолютно ясно. Благодаря Трейе в моей душе не осталось места для лжи. И я говорю: Трейя, милая, прекрасная моя Трейя, я найду тебя, снова и снова, найду в своем Сердце как простое осознавание того, что уже есть.
Нам вернули прах Трейи, и мы устроили скромную церемонию прощания.
Кен Мак-Леод зачитал фрагменты о развитии сочувствия, которое Трейя изучала под руководством Калу. Роджел Уолш прочитал выдержки о прощении из «Курса чудес» — прощении, которое Трейя практиковала каждый день. Две эти идеи — сочувствие и прощение — образовали путь, который Трейя считала самым ценным способом выразить свое просветление.
Потом Сэм совершил финальную церемонию, во время которой сгорела фотография Трейи, — это было символом последнего освобождения. Сэм («дорогой Сэмми», как называла его Трейя) был единственным человеком, который, в соответствии с ее желанием, должен был совершить эту церемонию.
Кто-то из присутствующих произнес какие-то слова в память о ней, кто-то молчал. Двенадцатилетняя Хлоя, дочка Стива и Линды, написала для этой церемонии следующие слова:
«Трейя, мой ангел-хранитель, ты была звездой на земле и дарила нам всем тепло и свет, но каждая звезда должна погаснуть, чтобы снова родиться, теперь уже на небесах, где ты живешь в вечном свете души. Я знаю, что сейчас ты танцуешь в облаках, и мне посчастливилось почувствовать, как ты радуешься, как улыбаешься. Я смотрю на небо и знаю: там светится твоя милая, прекрасная душа.
Трейя, я люблю тебя и знаю, что мне будет тебя не хватать, но я очень за тебя рада! Ты сбросила свое тело и свои страдания, и теперь ты можешь танцевать танец истинной жизни, и эта жизнь — жизнь души. В мечтах и в своем сердце я могу танцевать вместе с тобой. Значит, ты не умерла, ты просто живешь в высшем измерении — и в сердцах людей, которых ты любила.
Ты научила меня самому важному: что такое жизнь и что такое любовь.
Любовь — это искреннее и полное уважение к другому существу…
Это восторг истинного «я»…
Любовь превосходит все рамки, для нее не бывает границ…
Минует миллион жизней и миллион смертей, а любовь все еще будет существовать…
Она живет только в сердце и в душе…
Жизнь — это душа, и больше ничего…
Бок о бок с ней скачут любовь и смех, и так же бок о бок с ней скачут боль и мучения…
КУДА Я НИ ПОЙДУ,
ЧТО Я НИ УВИЖУ,
ТЫ ВСЕГДА БУДЕШЬ ЖИТЬ
В МОЕЙ ДУШЕ И В МОЕМ СЕРДЦЕ».
Я взглянул на Сэма и понял, что я говорю собравшимся:
«Немногие помнят, что именно здесь, в Боулдере, я сделал Трейе предложение. Мы тогда жили в Сан-Франциско, но я привез Трейю сюда, чтобы она познакомилась с Сэмом и чтобы он сказал мне, что он про нее думает. Сэм поговорил с Трейей всего несколько минут, а потом улыбнулся и сказал примерно так: "Я не просто одобряю твой выбор — я не понимаю, как тебе удалось ей понравиться". Тем же вечером я сделал Трейе предложение, а она сказала: «Если бы ты не сделал мне предложение, я бы сделала его сама». Получается, что в каком-то смысле наша жизнь началась здесь, в Боулдере, рядом с Сэмми, вот и закончилась она здесь, рядом с Сэмми».
Мы установили маленькие памятники Трейе: в Сан-Франциско, где на его открытии о ней вспоминали Вики Уэллс, Роджер Уолш, Френсис Воон, Эндж Стефенс, Джоан Штеффи, Джудит Скатч и Хьюстон Смит; и в Аспене, где прощальные слова говорили Стив, Линда и Хлоя Конджеры, Том и Кэти Крамы, Амори Лавине, отец Майкл Абдо и монахи монастыря Сноумасс. Но получилось так, что все слова в тот день суммировал Сэм двумя предложениями:
— Трейя была самым сильным человеком из тех, кого я знал. Она учила нас жить, она учила нас умирать.
Потом стали приходить письма. Меня больше всего поразило, что во многих из них речь шла именно о тех событиях, которые я описал здесь. Возможно, под влиянием горя, но мне показалось, что в том, что происходило в последние два дня, участвовали сотни человек.
Вот письмо, которое прислали мои родные — собственно говоря, это стихи, написанные моей тетей («Это поминальные стихи, которые, как нам кажется, символизируют Трейю, с которой мы все когда-нибудь соединимся. В этом мы абсолютно уверены»).
В письмах, как я мог убедиться, повторялись слова «ветер», «сияние», «солнце» и «звезда». Я все время думал: откуда они это знают?
«Поминальные стихи», которые «символизируют Трейю», были очень простыми:
Не стой на моей могиле и не плачь;
Меня здесь нет. Я не сплю.
Я — тысяча дующих ветров.
Я — алмаз, мерцающий на снегу.
Я — луч солнца на налившемся колосе.
Я-мягкий осенний дождь.
Когда ты проснешься в утренней тишине,
Я буду стремительным порывом взлетающих птиц
И тишиной их плавного кружения в небе.
Я звезда, что мягко светит в ночи.
Не стой на моей могиле и не рыдай,
Меня здесь нет…
А вот письмо от женщины, которая видела Трейю один раз в жизни, но тем не менее осталась заворожена ею. (Я не переставал думать, как это все похоже: единственное, что вам надо было сделать, — это один-единственный раз увидеть Трейю…)
