Если верить материалистической механике, ничто не может выйти из системы, кроме того, что в ней уже содержалось; можно лишь совершенствовать то, что уже есть там, в маленьком пузыре. В этом есть свой резон, но, спросим мы себя, можно ли, совершенствуя осла, получить нечто большее, чем осла? Замкнутая материалистическая система обрекла себя на вечную нищету и, сводя все ко степени развития хромосом и совершенствования серой субстанции, материалисты приговорили самих себя к супер–механизации той механики, с которой они стартовали (из механики может выйти только механика); но как раз то же самое делают обезьяна, крот и хамелеон — они складывают и вычитают и, по сути, наша механика не более продвинута, чем их механика, даже если мы запускаем ракеты на луну. Короче говоря, мы — это усовершенствованная протоплазма, с большими поглотительными способностями и с более хитрым тропизмом, и вскоре мы вычислим все, что нужно, чтобы выращивать в пробирке биологических Эйнштейнов и Наполеонов. Но все же наша земля не станет счастливее с легионами классных досок и супер–генералами, которые не будут знать, что им делать — они пойдут колонизировать новые земли… и заполнять их классными досками. Отсюда не выбраться, по определению, потому что система замкнута, замкнута, замкнута.
Мы предполагаем, что есть лучший материализм, менее скудный, и что материя менее тупа, чем обычно считается. Наш материализм — это пережиток века религий, можно даже сказать, его неразлучный компаньон, как добро и зло, белое и черное, и все дуальности, вытекающие из линейного видения мира, когда один пучок травы видится за другим, камешек — за впадиной, а горы противопоставляются равнинам, без понимания того, что все это вместе равным образом и полностью истинно и составляет совершенную географию, в которой невозможно заткнуть ни одной дыры или отбросить хотя бы маленький камешек, чтобы не обеднело все остальное. Нечего вычеркивать, надо увидеть все в глобальной истине; нет противоречий, есть только недалекое видение. Стало быть, мы говорим, что материя — наша материя — способна на гораздо большие чудеса, чем все механические чудеса, которые мы пытаемся вырвать у нее силой. Но материя не позволяет насиловать себя безнаказанно, она более сознательна, чем мы думаем, менее замкнутая, чем наша ментальная крепость — она позволяет так обращаться с собой, потому что она медлительна, а затем она мстит беспощадно. Только надо знать правильный рычаг к материи. Мы пытались найти этот рычаг, скрупулезно исследуя материю научными или религиозными методами; мы изобретали микроскопы и скальпели, и все больше микроскопов, которые смотрели бы глубже, видели бы больше и открывали мельчайшие частицы материи после мельчайших, а затем еще более мелкие частицы, которые всегда казались желанным ключом, а на самом деле только открывали дверь к более мелким частицам, все время отодвигая пределы, заключавшиеся в других пределах, которые тоже заключались в следующих пределах, и ключ всегда ускользал от нас, даже если материя выдавала нам в этом процессе некоторых монстров. Мы видим все более крупного муравья, который по–прежнему имеет шесть ног, несмотря на супер–кислоты и супер–частицы в его брюхе муравья. Возможно, мы сможем произвести другого муравья, даже треногого — и что это даст? Нам не нужен другой муравей, даже улучшенный: нам нужно нечто иное. В религиозном подходе мы тоже хотели «разложить по полочкам» эту материю и свести ее к вымыслу Бога, ко временному месту перехода, к царству дьявола и плоти, и к тысяче и одной частице наших теологических телескопов. Мы видим все выше и выше и все более и более божественно, но муравей по–прежнему имеет шесть ног, либо три, горестно, между одним рождением и другим, всегда одинаковыми. Нам не нужно спасение муравья, нам нужно нечто иное, чем муравей. И, возможно, в конечном счете, нам не надо видеть ни больше, ни выше, ни дальше; нам надо посмотреть просто сюда, под нашими носами, взглянуть в этот маленький живой агломерат, который содержит собственный ключ, как семя лотоса, посаженное в ил, и пойти третьим путем, который не является ни научным, ни религиозным путем и который, возможно, когда–нибудь объединит их в полной истине, объединит также наше белое с нашим черным, наше добро с нашим злом, наши небеса с нашим адом, наши горки с нашими впадинами, в единой человеческой или сверхчеловеческой географии, где все это добро и все это зло, все горки и впадины подготавливались тщательно и точно.
Этот новый материализм имеет самый мощный микроскоп: это луч истины, который не останавливается ни на какой видимости и идет дальше, дальше, распространяется везде, распознавая одну и ту же «частоту» истины во всех вещах, во всех существах, под всеми одеяниями и при любых помехах. Этот телескоп безошибочный — это взгляд истины, которая везде встречает саму себя и знает, поскольку является тем, к чему прикасается. Но эту истину надо сначала раскрыть в нас самих, прежде чем сможем мы раскрыть ее везде: если среда прозрачна, то и все прозрачно. Мы говорили, что у человека есть я огня, в центре его существа, маленькое пламя, чистый крик существа под мусором механики. Именно этот огонь и проясняет. Именно этот огонь видит. Потому что это огонь истины в центре существа, и это один и тот же Огонь везде, во всех существах, во всех вещах, во всех движениях мира или звезд, и в этом камешке на краю дороги, и в этом крылатом семени, занесенном ветром. Еще пять тысяч лет назад Риши Вед распевали это: «О, Огонь, это твое великолепие, которое есть на небесах и в земле, и в деревьях и в водах… это блистающий океан света, в котором есть божественное видение…[12] Он — дитя вод, дитя лесов, дитя вещей устойчивых и вещей движимых. Даже в камне он есть для человека, он посреди его дома…[13] О, Огонь… ты пуп земли и всех ее жителей.»[14] Этот огонь Риши открыли пять тысяч лет тому назад, раньше ученых — они нашли его даже в воде и назвали его «третьим огнем», огнем, не являющимся ни огнем пламени, ни огнем молнии: saura agni, солнечный огонь[15], «солнце во тьме»[16]. И они открыли это единственно силой прямого видения Истины, без инструментов, только через знание своего Огня внутри — от тождественного к тождественному. А с помощью своих микроскопов ученые открыли только материальную, атомную оболочку этого фундаментального Огня, который находится в центре вещей и в начале миров. Они нашли следствие, а не причину. И поскольку ученые нашли только следствие, то у них нет настоящего господства, нет ключа, который мог бы трансформировать материю — нашу материю — и заставить ее выразить настоящее чудо, являющееся целью всех эволюций, «точкой чего–то иного», что откроет дверь нового мира. Этот Огонь является силой миров, изначальным пламенем эволюции, силой камня, силой семени, силой «посреди дома». Это он — рычаг; это он — провидец; это он может разорвать этот круг и все круги наших наследственных цепей — материального, животного, витального и ментального круга. Ни один вид, даже доведенный до своего максимума действенности, разумения и света, не может превзойти собственные пределы — ни хамелеон, ни обезьяна, ни человек — за счет своих улучшенных хромосом. Только этот огонь может. Эта точка нечто иного, момент всевышнего воображения, который доводит огонь до старых пределов, как когда–то этот же момент всевышнего воображения зажег тот же огонь в сердцем миров и заронил это солнечное семя в воды времен, а также установил все волны, все круги вокруг этого семени, чтобы помогать ему расти, чтобы каждый корешок, каждая веточка, каждый росток великого цветения смог бы коснуться своей бесконечности, освобожденной через собственное величие.
И мы снова возвращаемся к нашему вопросу: что же это за новое сознание, откуда оно вышло, раз уж оно не является плодом нашего прециозного мозга?… В сущности, навязчивая идея материалиста состоит в том, чтобы вдруг, без предупреждения, предстать перед Богом, чтобы поклоняться ему; и мы хорошо это понимаем, когда смотрим на столь наивные образа, которые сотворила религия. Обезьяны бы тоже, имей они представление, нарисовали бы, вероятно, совершенно детский образ сверхъестественных и божественных сил человека. Следует поклоняться тому, что делает нас шире, красивее, солнечнее; и, в конечном счете, эта широта, эта красота и эта солнечность доступны нам потому, что они уже в нас, иначе мы бы их не распознали — только подобное узнает подобное. Это растущее подобие является единственной божественностью, которой стоит поклоняться. Но мы хотим верить, что это подобие не остановится на позолоченном убожестве наших научных чудес, как оно не остановилось на выходках питекантропа. Значит, это «новое» сознание не так уж и ново: это наш взгляд нов, это подобие, становящееся более близким (возможно, нам следует говорить о приближающейся точности мира). Этот мир, как мы его сейчас знаем, не такой, как он нам кажется; эта материя, столь твердая под нашими глазами, эта кристальная вода, эта чудесная роза исчезают в нечто ином, и эта роза никогда не была розой, как и эта кристальная вода; эти воды текут и бурлят столь же, как и этот стол и этот камешек; ничто не неподвижно. Мы расширили поле нашего зрения. Но что отрицало розу? Чему верить: микроскопу или собственным глазам? Возможно, и тому и другому, и ни тому, ни другому целиком и полностью. Микроскоп не отрицает и не опровергает наше поверхностное видение; просто он касается другой ступени реальности, второго уровня той же самой вещи. И поскольку микроскоп видит по–другому, он передает нам всю гамму лучей, которые меняют наше поверхностное видение. Но, возможно, существует третий, неизведанный уровень все той же Вещи — другой взгляд, ибо что же нового под этими звездами, кроме нашего взгляда на звезды? И, вероятно, существуют еще и другие уровни, бесконечно много других уровней, ожидающих нашего открытия, ибо что же может поставить точку великому расцвету? Нет конечной точки, нет удаленной Цели; это наш взгляд растет, и Цель — здесь, каждое мгновение. Есть великий расцвет, который постепенно раскрывает свое чудо, лепесток за лепестком. И каждый новый взгляд трансформирует наш мир и все поверхностные законы столь же абсолютно, как законы Эйнштейна трансформировали мир Ньютона. Видеть по–другому — это мочь по–другому. Это третий уровень, это новое сознание. И оно больше не отрицает ни розы, ни микроскопа — ничто не отменяется, по определению, кроме нашей глупости; это сознание только снова привязывает эту розу к великому общему цветению, и эти легкие воды, этот случайный камешек, это маленькое существо, совершенно одинокое в своем углу — к великому потоку одной и той же единственной Силы, которая постепенно лепит нас по золотому подобию внутреннего Взгляда. И, возможно, оно откроет нам дверь к менее чудовищным чудесам: ко всем маленьким естественным чудесам, которые наполняют каждое мгновение великой Целью и раскрывают тотальное чудо в каждой точке.
