— Да.
— А если я хочу остаться в деревне?
— Поздно. На этом пути нет возврата.
— Но ведь ничто не помешало мне уйти из деревни. Почему же я снова не могу перейти границу? Жизнь потечет по другому руслу. Все реки впадают в один океан.
— Но ни одна не может побежать вспять! Ты не можешь уйти обратно в деревню и забыть о брахме, так же кшатрий не способен закопать мечи и заняться торговлей скотом. Даже я могу выйти на дорогу не лечить, а грабить проезжих. Но тогда каждому придется нарушить дхарму привычных представлений о добре и зле, предать соратников, опозорить родных. Это страшнее, чем смерть, ибо смерть может быть продолжением дела всей жизни, очередной ступенью в будущие воплощения, а отказ от дхармы равносилен уничтожению не только настоящего, но и прошлого и будущего человека. Когда мы покидаем тела, что остается от нас? Лишь сгусток тонких сил, искра брахмы, неуничтожимое зерно духа, хранящее весь опыт, все пережитое и постигнутое тобой в минувших воплощениях. От того, что успел и что не успел постичь, зависит облик, в котором тебе предстоит вернуться на землю. Если не сойдешь с праведного пути даже переживая страдания, значит поднимешься на новую ступень постижения мира. Что бы ни подстерегало тебя на пути — все ниспослано тебе собственной кармой. Враги нужны для воспитания мужества, боль — чтобы научиться сочувствовать другим существам. Неудачи склонят тебя к терпению и кротости. Но это только до тех пор, пока ты не изменил пути дхармы.
— Может моя дхарма в любви?
— Мудрый ощущает карму предписанного пути, как лучи солнца кожей и сердцем, — терпе ливо сказал риши. — Любое изменение в жизни ставит человека или в направлении потока кармы, или против него. В последнем случае посвященный в знание чувствует ошибочность своего пути так же ясно, как разницу между ровной тропинкой и колючими исхоженными зарослями. Твой первый шаг — уход из обычной жизни — был предначертан твоими стремлениями, потоком жизни. Ты был несчастлив, и только перейдя границу, ощутил полноту бытия. Теперь опять нужно выбирать. Погрузись в созерцание своего истинного Я. Мысленно проживи несколько лет в этой деревне. (Я не стал признаваться, что уже много раз пытался идти с Нанди по лучу будущего. Там ничего для меня не было.) Если свернешь с намеченного пути сейчас, то обретешь лишь горечь несбывшегося. Сможет ли твоя молодая жена своим красивым телом заслонить другие миры, которых ты из-за нее лишишься? Простишь ли ты ей такую жертву?
— Учитель, вы знали, что так будет? Зачем было подвергать меня страданиям?
Риши ответил вопросом:
— Как сделать человека сильным и независимым, исключить при этом самовлюбленность, спесь, научить обуздывать свои чувства и владеть желаниями, не ломая принуждением его волю? Наши сердца закованы в доспехи духа, как в скорлупу. Окрепший дух должен сам сломать эту скорлупу и вырваться наружу. Чужое вмешательство может погубить его. Поэтому и понадобилась твоя жизнь в лесу. Оставшись один на один с миром, ты смог ощутить его дыхание. Это и был первый обряд посвящения в ученики — твой первый ашрам.
— Что такое ашрам?
— Ашрам — это обитель дваждырожденных. И в то же время — порядок ступеней духовного роста. Первый ашрам для тебя начался в лесной хижине. Второй ашрам — жизнь среди людей: выполнение долга перед детьми и супругой, собирание богатств. Третий ашрам для тех, кто, познав тщетность привязанностей, отказывается от плодов своего труда и странствует по святым местам. И последний, четвертый, ашрам — для тех, кто укротил свою душу и живет ради высших целей, ничего не взыскуя в человеческом мире.
Я содрогнулся, представив весь этот долгий путь. Впрочем, после всего прошедшего я не мог долго беспокоиться о будущем. Оно не имело значения. Ничто не имело значения перед открывшейся мне картиной мира — огромной зияющей могилой, куда время-пастух подгоняло всех живущих. Мир был чужд и бесприютен, навсегда утратив безопасность. Теперь я видел беззащитность людей перед могучими силами зла, воплощающимися то в виде засухи, то в обличье вооруженных до зубов врагов. Даже мысль о карме не помогала. А вдруг моя карма сейчас притягивает невидимую опасность? И никакая брахманская сила не поможет… Да и есть ли она? Может быть, это тоже майя?
Вопросы и предчувствия роились в моей голове, но Учителя я спросил только:
— Когда я стану дваждырожденным?
— Когда будешь чувствовать чужую боль острее, чем свою собственную.
«О какой чужой боли он говорит? — с горечью подумал я. — Разве может быть что-то больнее воспоминаний о потерянной любви?» Дальние страны, верхние миры, мудрые риши — все это заслонила от меня Нанди. Она все больше представала перед моим внутренним взором такой, какой я увидел ее впервые купающейся в реке. Вот она смеется, плещет на меня водой, и в брызгах над ее головой встает на мгновение прозрачная радуга. Нанди дурачится, кувыркается в воде, подставляя солнцу налитые смуглые бедра, груди, икры. А потом греется у трескучего костра, пытается помешать угли прутиком, обжигается и, ойкнув, сует обожженные пальцы в рот. На глазах слезы, а губы уже непроизвольно расходятся в улыбке.
Я не боюсь признать, что долгое время в неподвижном равновесии качались чащи весов: на одной — Нанди на корточках у костра, на другой — все братство дваждырожденных, ждущих меня, чтобы принять и поделиться всем, что имеет.
Просеивая песок прожитых дней, я вновь нахожу золотые крупицы первой любви. Именно они прояснили мой внутренний взор, научили различать среди святых огней свет женского сердца.
И радостно мне думать, что где-то, пусть на короткий миг (а что такое вся череда воплощений наших, как не миг в бесконечной тьме) вновь вспыхивает золотая искра любви. От сердца к сердцу бежит бесплотный огонь. В ночи от звезды возгорается звезда.
События нескольких последующих дней безнадежно перепутались в моей памяти. Кажется, мы двинулись в путь на следующее утро. Я даже не оглянулся на хижину, три долгих сезона бывшую моим домом. Кто поселится в ней после меня? Куда лежит моя дорога? Снова и снова я спрашивал себя, зачем было бросать деревню, рисковать разумом и жизнью в диком лесу, лезть с ножом на кшатриев, голодать, сходить с ума от одиночества и страха? Сидел бы я сейчас в просторной хижине, пил горячее молоко, вел неспешную беседу с братьями. И девушку бы я нашел себе дома в своей или соседней деревне, и все в моей жизни было бы ясно и спокойно, а напасти и труды — привычными и действительно достойными меня. Я же взвалил себе на плечи чью-то чужую карму и в награду получил, как и заслуживал, бесконечную череду тягот, страданий и острое, незаживающее чувство собственного несоответствия избранному пути.
Вот оно мое высокое предназначение — ломота в ногах, грязь дороги, страх перед буду щим и тоска по дому. Учитель говорил, что я обрету свободу, но вместо этого меня несло, как щепку в потоке событий. Куда? Неизвестно. Оставалось надеяться, что путь ясен Учителю. Не видя ничего вокруг, я покорно шел за ним следом, и перед глазами моими была… нет, уже не улыб ка Нанди, а серая стена, бескрайний занавес, ма рево тумана.
И внезапно сквозь эту мутную пелену меня пронзила новая боль. Я ощутил ее так остро, что от неожиданности упал на колени, сдирая кожу об острые камешки тропинки. Сквозь боль, пульсирующую в висках и обжигающую глаза, я увидел, как Учитель резко обернулся. Он подбежал ко мне, концы его одежды вскидывались, как крылья огромной испуганной птицы. Учитель наклонился надо мной, провел своей шершавой теплой ладонью по моему лбу, и боль отступила, но где-то в мозгу еще звучали стоны, всхлипы, мольбы о помощи. Честно говоря, я решил, что это воспоминания о Нанди прорвали последние плотины воли и излились наружу потоком страдания, но Учитель был обеспокоен не моим состоянием. Поднявшись в полный рост, он начал оглядывать кусты, словно вожак волчьей стаи, почуявший добычу, потом с быстротой и решительностью, которые никак не вязались с его преклонными годами, зашагал сквозь заросли в сторону от тропинки. Я поднялся с земли и последовал за ним. Боль почти отпустила. И вдруг я услышал стоны, только уже не в сознании, а наяву, из-под низкой колючей акации, рядом с которой склонился Учитель. В высокой траве лежал запрокинув голову молодой человек приблизительно моих лет, в дорогой одежде, которая, как я представлял, могла принадлежать придворному. Правда, она была безжалостно изодрана и испачкана кровью. У меня, не привычного к виду ран, тошнотворный комок подкатился к горлу. Учитель с сомнением рассматривал раненого.
— Он умрет? — осторожно спросил я.
— Нет, — ответил Учитель. — Но мы должны унести его с собой, — добавил он, думая о чем-то своем…
* * *
Огонь в треножнике плыл перед глазами, как чаша, полная сверкающей силы. Свет широким потоком входил в меня, струился по жилам, согревая руки, затопляя сознание. Учитель плеснул жертвенное масло — на алтаре с громким шипением взметнулся, как кобра в момент атаки, огонь. И вслед за ним я начал шептать слова древнего гимна:
