Однако в самой природе мистических переживаний заключено нечто, требующее тайности, — как будто некий архетип, стоящий за этими событиями, требует для своего исполнения определенного напряжения. Алхимики усматривали тайну в образе своего закрытого сосуда. Во многих волшебных сказках герою или героине дается приказ хранить тайну, пока задача не будет выполнена. В религиозных мистериях Древней Греции участникам грозила смерть в случае, если они проговорятся о том, что с ними происходило. Обряды посвящения также были окутаны покровом тайны.
Тайность усиливает то «нечто», которое должно созреть в полном безмолвии, чтобы затем явить себя миру в нужный момент. Тайность — основа всех откровений, именно благодаря ей откровение возможно. То, что происходит за кулисами, создает драму, когда занавес поднимается и сцена озаряется светом. Поэтому свидетелю необычайного стремление сохранить тайну просто необходимо. Что скрыть, что и когда рассказать — все эти вопросы находятся на грани, проходящей между параноидной изолированностью и личной силой, между личным эзотеризмом и обычным молчаливым одиночеством. Поэтому именно соблюдение тайны обеспечивает индивидуальность — то, что знает каждый, больше не является индивидуальным. Без своих личных секретов мы всего лишь статистические цифры.
В восьмой главе автор пишет о том, как во тьме и безмолвии ночи, лежа на кровати в своей комнате, он со страхом вглядывался в жутко искаженные лики и обезображенные, искривленные фигуры, то появляющиеся рядом с ним, то исчезающие... Все это заставляло его дрожать от страха и мучиться от невозможности найти объяснение. Встреча с обезображенными человеческими лицами и фигурами в ночном мире является обязательной. Очевидно, Гомер, Вергилий и Данте не случайно описывали подобные явления, когда их герои опускались в Царство Теней. Это — часть их путешествия. Параллели мы находим и в психоанализе. После того как произошла определенная интеграция, иногда во сне приходят видения больничной палаты с больными и изувеченными пациентами; а иногда — большой фотографии, на которой запечатлены члены семьи или школьные соученики. Эти тени также ожидают трансформации; это части того, от чего не произошло избавления, несмотря на интеграцию сознательной личности и «эго». В Царстве Теней особым мукам подвергаются непогребенные мертвые — не отпущенные, но подавленные и вытесненные из сферы осознания формы, замешкавшиеся на пороге. Появление этих «жутких фигур» напоминает сознанию героя, что, несмотря на то что он увидел свет, в пещере есть еще тени. Психика расщепляется — даже если «я» ушло, какая-то часть «меня» еще осталась мучиться в аду. Древнегреческая мысль рассматривала души в Царстве Теней как влагу — элемент, порождающий жизнь. Автор описывает вращение и кружение фигур — так говорят о движении воды. Очевидно, эти части не прошли еще сквозь приготовление, не испарились, а потому могут возвещать новое нисхождение к адским осушающим огням.
На этот раз автор отмечает, что «поток» устремился к печени. Печень всегда являлась важным символом в оккультной философии. Как самый крупный орган, содержащий в себе наибольший объем крови, печень всегда считалась наиболее темным предметом человеческого организма. Считалось, что она содержит в себе секрет судьбы, поэтому ее и использовали при прорицании. Платон и более поздние философы связывали с печенью самые темные и кровавые страсти — ярость, ревность, алчность, — побуждающие человека к действию. Печень символизировала импульсивную привязанность к жизни. Если смотреть с этой точки зрения, фиксация автора на печени могла означать начало возобновления общей активности.
Но если поток, направляющийся к печени (а также к сердцу), указывал на эмоциональную активность, что же тогда означало притяжение к аду? Две эти тенденции (вниз — к искаженному ночному миру и наружу — к деятельности) на самом деле не столь противоречивы, как это может показаться на первый взгляд. В неоплатонизме влага душ — именно то начало, которое определяет рождение, жизненный цикл. Души в Царстве Теней жаждут крови и едят красную пищу — они испытывают голод, который может утолить лишь жизнь. Таким образом, активизацию печени можно рассматривать как стремление накормить изуродованные фрагменты неживой жизни, стремящейся жить. В свете индийских духовных практик это должно быть связано с единственной целью — чистым познанием.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В Джамму я возвратился в радостном расположении духа, с почти полностью восстановившимся психическим и физическим здоровьем. Страх перед сверхъестественным и враждебное отношение к религии, проснувшиеся во мне в первые месяцы, отчасти исчезли. Я не мог найти объяснение своего отвращения к глубоко коренящемуся в моем сердце чувству и даже в худшие свои дни удивлялся этой перемене. Это нельзя было объяснить лишь тем, что из-за желания обрести религиозный опыт я оказался в столь тяжелом положении. Нет, в глубине моего существа произошла необъяснимая перемена.
Будучи прежде религиозным и богобоязненным человеком, я вдруг потерял всякую любовь и почтение к божественному и святому, утратил интерес к священному и сокровенному. Всякая мысль о сверхъестественном вызывала во мне отвращение, и я не позволял себе задумываться об этом ни на секунду. Из набожного человека я превратился в богоборца и испытывал откровенную враждебность ко всем тем, кто шел поклоняться Богу. Во мне произошла разительная перемена — я превратился в воинствующего атеиста, яростного еретика, врага всего, что связано с религией и духовностью.
На ранних стадиях, когда за мной по пятам гнались смерть, с одной стороны, и безумие, с другой, у меня не было времени и сил задуматься об этом внезапном исчезновении мощного импульса, доминирующего над моими мыслями с ранней юности. По мере того как мой ум прояснялся, я все больше и больше дивился этой неожиданной перемене. Когда мое здоровье стало приходить в норму и любовь к родным и близким вновь проснулась в моей душе, я стал испытывать дискомфорт из-за отсутствия даже намека на религиозное чувство и особенно от мысли, что это совпало с пробуждением Кундалини, почитавшейся как неиссякаемый источник божествен ной любви и духовности. Возможно, какая-то иная, темная сила овладела мной?
В такие минуты я вспоминал слова брамина-садху, с которым советовался зимой. Он сказал тогда, медленно и отчетливо произнося каждое слово, чтобы оно оставило глубокий след в моем возбужденном сознании, что симптомы, о которых я говорил, не могут быть отнесены к пробуждению Кундалини, которая являет собой океан блаженства и потому ни в коем случае не может быть связана с болью и страданием. Поэтому я скорее всего одержим каким-то злым элементарным духом. Эти слова, сказанные человеку, отчаянно борющемуся с безумием, привели меня в ужас и часто приходили мне на ум впоследствии, когда я терял веру в свои силы. Даже когда мое психическое состояние восстановилось, но перемены, произошедшие со мной, были явно заметны, эта мысль продолжала преследовать меня.
Вскоре после возвращения в Джамму я ощутил слабые признаки жизни со стороны, казалось бы, угасшего импульса. Обычно это отмечалось в ранние утренние часы, сразу же после пробуждения, словно восстановившаяся ясность ума открывала возможность на какое-то время проявиться почти забытому чувству. В такие моменты мне на ум приходили истории из жизней некоторых мистиков, чьи вдохновенные песни находили живой отклик в моей душе. Я почти полностью забыл их из-за событий последних месяцев, а когда случайно вспоминал, воспоминания эти не вызывали во мне никаких теплых чувств. Обычно я пытался не думать о них. Но сейчас воспоминания обрели прежнюю силу и ясность. Однако сладость этих минут была приправлена горечью, так как они и словом не обмолвились о тех страшных испытаниях, сквозь которые также должны были пройти, ничего не упомянули о камнях и ямах, встречающихся на пути любого, кто направляется к этой открытой для всех цели. Но если они действительно пережили все то или хотя бы долю того, что пережил я, и при этом сохранили силы писать вдохновенные гимны, посвященные своему опыту, они заслуживают величайшего уважения.
Через несколько недель после возвращения в Джамму я стал замечать, что мои религиозные идеи и чувства возрождаются, а воспоминания возвращаются. Я вновь почувствовал тягу к обретению религиозного опыта и всепоглощающий интерес ко всему сверхъестественному и мистическому. Я вновь мог подолгу сидеть в одиночестве, раздумывая над неразрешимой загадкой бытия и своей собственной жизни или слушать религиозные песнопения и жадно внимать строкам мистической поэзии, не проявляя при этом ни малейших признаков усталости и не ощущая предвестников приступов страха. Когда это происходило, я чувствовал, как тяжелая туча отчаяния, столь долго висевшая надо мной и отравлявшая мое существование, тает, и испытывал горячую благодарность той таинственной силе, которая совершала работу во мне. Лишь сейчас я вновь стал узнавать в себе того человека, который некогда сидел, скрестив ноги на полу, пытающегося постичь сверхчувственное, не подозревая даже, что тело обычного современного человека насколько ослаблено издержками цивилизации и не может выдержать величие и мощь видений, прежде открывавшихся тем, кто годами готовил себя к этому.
