Ознакомительная версия.
— Ну, хорошо, — снова вздохнул комендант и вытер пот со лба.
Вторая неделя сентября
На следующем занятии мы сразу начали с самого главного. Важные вещи не стоит откладывать, потому что, чем они важнее, тем больше, как правило, возникает помех.
— Итак, давайте подведём итог, — начала я. — Мы видим перо не потому, что оно таково само по себе, иначе госпожа Корова обязательно попыталась бы им что-нибудь написать. Значит, в нашем разуме есть что-то, заставляющее нас видеть перо именно таким. В прошлый раз мы также поняли, что сами сознательно не управляем созданием одних вещей из других, поскольку в противном случае могли бы решать все свои проблемы одним мановением руки. Стало быть, здесь работают какие-то другие, тайные силы, которые нам не подвластны. Мастер говорит о семенах, заключённых в нашем разуме, которые, прорастая, и заставляют его соединять кусочки информации в образы — образы самих вещей.
— Кое-что мне непонятно, — перебил комендант, поднимая руку — совсем как школьник. Я знала, что он спросит, но решила не мешать.
Замечательный ученик! Он схватывал всё с лёту и немедленно начинал обкатывать в уме, пока сам не натыкался на очередной вопрос.
— Что именно? — спросила я.
— Я понимаю, что во мне есть зёрна, которые начинают прорастать, когда я смотрю на цилиндрическую форму зелёного цвета, и передо мной возникает образ пера. Но как же сам…
— Зелёный цвет? Это вы сами скажите. Вы же знаете, что некоторые вообще не могут различать цвета. Здесь абсолютно то же самое: всё дело в особых семенах. Нет их — нет и цвета, потому что именно они организуют отдельные части — какие-то другие части — в пятно нужного цвета. Сами цвета и формы — тоже образы, созданные нашим разумом…
— Под действием семян, которые есть в разуме каждого человека, — нетерпеливо закончил он. — Но тогда почему…
— Почему мы все видим одно и то же? Ответьте сами. Перо не само по себе, однако каждый из нас видит именно перо. Почему?
Он погрузился в размышления.
— Те же самые зёрна? То есть, одинаковые?
— Вот именно, — кивнула я. — Или почти одинаковые. Разумеется, образы, которые мы с вами видим, немножечко разные, но всё равно, раз мы оба видим именно перо, зёрна должны быть те же самые.
— А теперь скажи то, что обещала, — серьёзно спросил комендант. — Откуда берутся сами зёрна?
— А зачем это нужно знать? — парировала я.
— Потому что… — проговорил он, устремив в окно отрешённый взгляд, будто смотрел на что-то по ту сторону неба. — Потому что, если всё это так, и нас заставляют видеть особые зёрна, мы могли бы постараться изменить их, как-то воздействовать на них, например, выращивать одни их виды и уничтожать другие, которые нам вредны. Может быть, тогда нам удалось бы в конце концов… удалось бы…
— Скажите это! — воскликнула я.
— Нам удалось бы увидеть, как наши собственные тела из плоти и крови превращаются в чистый свет — это было бы что-то вроде самой совершенной позы йоги. А может быть, мы продвинулись бы ещё дальше и тогда… а почему бы и нет — оказались бы там, в царстве вечного света, со своими… среди тех, с кем вместе жили и страдали…
— Великолепно! — выдохнула я. — Значит, нам нужно понять, как работают семена. Эти знания — часть высшей йоги, основы которой подробно изложены Мастером. Он говорит:
Хранилище пополняется
За счёт того, что мы делаем.
II. 12В
Здесь имеется в виду хранилище нашего разума — место, где находятся те самые зёрна. Вот и ответ на вопрос, откуда они берутся. Если хорошенько подумать, легко понять, что иначе и быть не может. Ведь что-то же должно было заложить их к нам в хранилище, и это не значит просто взять горсть зерна и высыпать в ухо. Раз зёрна прорастают как нечто, связанное с мыслями, кажется вполне логичным, что и закладываются они первоначально с помощью мыслей. Согласно книге Мастера, новые зёрна появляются всякий раз, когда мы делаем что-нибудь — что угодно — и ощущаем свои действия.
Комендант снова нахмурился, потом сказал:
— Но мы всегда что-нибудь делаем и ощущаем это — на том или ином уровне.
— Вот именно! И все наши действия, каждое наше слово, каждая мысль, промелькнувшая в нашем мозгу — все они откладываются в сознании подобно отпечатку руки, оставленному на сырой глине, просто потому, что мы их осознаём. Потом мы начинаем делать что-то другое, но эти отпечатки остаются и становятся зёрнами, чтобы потом помогать нам ощущать мир вокруг. Возьмём такой пример: вы встречаете на дороге человека, который вчера вас как-то обидел, находите подходящий предлог и бьёте его дубинкой по спине. В тот момент, когда вы решаете его ударить, в вашем сознании мелькает образ, пока ещё туманный: человек держится за спину и стонет от боли. Потом вы его бьёте на самом деле, и перед вашими глазами возникает уже реальный, уже чёткий образ. Возвращаясь в участок, вы с удовольствием вспоминаете, как удачно отомстили, и картинка снова появляется. Так она отпечатывается раз за разом, постепенно закрепляясь, и остаётся навсегда — превращается в то самое зерно. А потом однажды ваши мысли обращаются на что-нибудь совсем другое, например… — Я выжидательно замолчала.
Поколебавшись, он продолжил:
— Например, мою собственную спину…
— Вот-вот, и тогда зерно прорастает. Образ боли, отпечатанный в сознании, проявляется, и…
— И я, согнувшись над очередным рапортом, вдруг чувствую… то есть, мой разум заставляет меня чувствовать… — Он вздохнул. — Старый образ боли, которую я причинил тому человеку; возвращается и заставляет чувствовать боль меня самого. — Его рука инстинктивно дотронулась до поясницы.
Он надолго задумался. Потом взглянул на меня. Глаза его восторженно блестели.
— А ты знаешь, ведь так оно и есть! Я много слышал таких раз говоров: мол, всё, что ты делаешь, возвращается к тебе, только никогда не принимал их всерьёз, потому что… ну… просто не понимал, как оно на самом деле происходит. А теперь мне понятно — это что-то вроде всеобщей справедливости — все наши поступки по отношению к другим обращаются на нас самих, и наоборот, все, что с нами случается, происходит только потому, что мы сделали то же самое другим. Нет, конечно, мне и раньше казалось, что так должно быть, но только должно, не на самом деле, а теперь, после твоих объяснений с пером и коровой, я понял: это не просто есть — оно управляет нами, отвечает за каждую мелочь в нашей жизни и в окружающем мире! — Он смотрел на меня почти с благоговением. — Теперь это так ясно, так…
Просто потрясающе! М-м… Только у меня много вопросов…
— Чем больше, тем лучше, — ответила я. — Только так и можно чему-нибудь научиться.
Однако от положенных упражнений ему увильнуть не удалось.
Ночью меня разбудил какой-то звук со стороны двери. Сначала я думала, что это ужасный сон, вызванный воспоминаниями о недавних событиях, потом осознала реальность происходящего.
Пристав стоял, ухватившись за прутья решётки, заплывшие красные глаза пьяно блестели. Камеру наполнил удушливый запах перегара.
— Ты пойдёшь со мной, — прохрипел он, и по его тону я поняла, что на этот раз так и будет. Он где-то достал новую дубинку — она со стуком ударилась о бамбуковые прутья, когда он отодвигал засов.
— Рави, Рави, что ты делаешь? — послышался заспанный голос Бузуку.
— Заткнись! — заорал пристав, колотя дубинкой по прутьям соседней камеры. Бузуку взвыл от боли — очевидно, удар пришёлся по костяшкам пальцев.
— Рави! — снова предостерегающе крикнул он.
— Сегодня можешь не волноваться. Я правду говорю, — бросил пристав, повернувшись к перегородке. Он уже стоял, покачиваясь, посреди камеры. — Я… я забираю её, потому что… чтобы она посмотрела на мальчика. — В его голосе прозвучала такая боль, что у меня кольнуло сердце.
Бузуку замолчал. Я почувствовала, что должна идти, и двинулась вслед за тёмной фигурой под шуршание дубинки, волочившейся по земле, всё время ощущая резкий запах браги.
Мы шли довольно долго, миновали дом старухи, потом свернули в узкий проулок и оказались в тесном запущенном дворике. В доме было темно. О том, кто здесь жил, можно было догадаться по запаху, который за долгие годы пропитал всё вокруг. В очаге горел слабый огонь. В его отблесках едва можно было разглядеть очертания маленькой фигурки — ребёнок сидел перед очагом к нам спиной, скорчившись и завернувшись в одеяло. У двери стоял стол, на нём горела свеча. За столом на коврике сидела какая-то старуха. Её лицо, изборождённое глубокими морщинами, обрамляла густая копна седых волос. Я присмотрелась и вдруг поняла, что это жена пристава, содрогнувшись при мысли обо всех побоях, которые ей пришлось перенести. Однако в глазах её светилась всепобеждающая доброта — так бывает с людьми, терпящими боль ежедневно и ежечасно. Она едва заметно улыбнулась, как бы извиняясь за своего мужа — молча, потому что иначе при нём было нельзя. Я понимающе кивнула, она кивнула в ответ. Мы сели к столу. Женщина пододвинула мне чашку с дешёвым чаем, а пристав вытащил из-под стола глиняный кувшин и как следует приложился к нему. Обтерев рот, он обратил ко мне свои горящие воспалённые глаза.
Ознакомительная версия.
