Конечно, ночные дежурства на эсминце «Йорк» были далеко не лучшим применением его обширным познаниям в области навигации, но Алан относился к обязанностям младшего офицера со всей серьезностью. Нередко дежурства затягивались, и к концу он чувствовал усталость во всем теле. В одну из таких ночей он заметил, что ему трудно разбирать надписи на навигационных картах. Поначалу Алан решил, что это обычная усталость и что текст на странице расплывается из-за нее. Однако с наступлением утра он по-прежнему ничего не видел на картах, к тому же глаза начали болеть. На протяжении следующих нескольких недель объекты вокруг стали как будто оживать, обретая призрачные тени. Вещи то пропадали, то снова появлялись в поле зрения. Его охватила паника.
Алан прошел проверку зрения. Результаты были ошеломляющими. Оказалось, что у него врожденная генетическая аномалия — хромосомная мутация, затрагивающая макулу, центральную область сетчатки глаза. Сетчатка в целом обеспечивает восприятие света и цвета, макула отвечает за различение мелких деталей. Со временем дегенерация макулы приводит к отмиранию клеток. Обычно это заболевание развивается у людей в возрасте 60−70 лет. Алану было двадцать три.
Когда он обратился к врачу, его ждал еще один удар. Лечения не существовало. Это был приговор. Он больше никогда не сможет ни полноценно видеть, ни водить машину, ни читать.
Алан старался не падать духом. Он перерыл горы медицинских книг и журналов, но нигде не нашел никаких упоминаний о том, что болезнь грозит полной слепотой. Процесс дегенерации замедлился. Появилась надежда на стабилизацию зрения. Что касается службы в Королевских ВМС, оставался шанс найти должность, не требовавшую идеального зрения. Он подал прошение о переводе. При этом Алан пытался убедить себя, что все будет хорошо.
Так или иначе, через два месяца после постановки диагноза Алан, следуя за офицером кадровой службы, оказался в залитой скупым зимним солнцем маленькой комнатушке. Когда он сел за крошечный стол, офицер вручил ему толстую кипу бумаг. Шрифт был слишком мелким, чтобы Алан мог что-нибудь разобрать, — все сливалось в одно большое серое пятно. Впрочем, ему и не требовалось что-то разбирать, чтобы понять, к чему все идет. Его карьере на флоте пришел конец. Его опыт и знания оказались никому не нужны, его мечтам не суждено было сбыться, все его усилия были напрасны.
Но дело не только в этом. «Хуже всего, что в моей истории не было ничего героического, о чем бы я мог рассказать другим, — говорит Алан. — Такой бесславный конец!» Не то чтобы он надеялся, что погибнет в кровопролитном сражении, но на тот момент произошедшее казалось ему наихудшим вариантом из всех возможных.
Люди вокруг старались приободрить его. И сам он прилагал все усилия к тому, чтобы сохранять позитивный настрой и создавать впечатление мужественного человека, живущего надеждой на лучшее. Он упорно искал хоть какой-нибудь повод для оптимизма. Однако, как он ни старался, просвета не было. То, что он чувствовал, уж точно нельзя было назвать оптимизмом. Скорее, злость и чувство полной безысходности, вызванные тем самым неустранимым дефектом — размером меньше пули, — из-за которого он выбыл из игры еще до ее начала. «Я бы не был человеком, если бы мною не овладело отчаяние, — говорит Алан. — Как ни крути, слепота не добавляет вам очков, если вы хотите играть по тем же правилам, что и остальные. Я думал — может быть, зрение вернется, а с ним и прежняя работа, но жизнь не давала мне ни единого шанса. У меня опустились руки».
Мир превращался в мелькание пестрых картинок. Алан утратил большинство необходимых в повседневной жизни навыков зрительного восприятия. Периферия видимого им поля оставалась четкой (это особенность данного заболевания), тогда как в центре все выглядело так, будто он смотрел на мир сквозь мутное стекло. С утратой зрения Алан утрачивал и независимость.
В то время в голове Алана не было ни одной позитивной мысли. «Что бы кто ни говорил, потеря зрения не давала мне поводов для оптимизма, — рассуждает он. — Конечно, можно слукавить и заявить, что ты переключаешься на слух и начинаешь его по-настоящему ценить, ну или сказать себе: “Выше нос! Лучше подумай, как все эти незрячие люди вокруг тебя преодолевают свой недуг”. Но я бы все отдал, чтобы жизнь сложилась иначе».
Впрочем, назвать Алана обычным пессимистом, разумеется, нельзя, в особенности с учетом его последующих достижений. Возможно, он и не верит в силу позитивного мышления в том упрощенном его понимании, о котором постоянно твердит массовая культура, но и к проповедникам негативного отношения к жизни его тоже вряд ли можно отнести. «Мыслить реалистично, — заявляет он, — только так можно было заставить себя идти вперед».
* * *
Заявление Алана находит подтверждение в научных исследованиях. Внушая себе, что «все будет хорошо», что «все будет в порядке», в то время, когда все, наверное, будет как раз наоборот, мы лишаемся способности делать что-то для исправления ситуации. Десятилетиями психологи и исследователи проблем общественного здоровья задавались вопросом о том, что заставляет людей заранее принимать меры для предотвращения надвигающейся катастрофы. Почему, например, некоторые люди решают сделать колоноскопию или маммограмму, тогда как другим это в голову не приходит? Ведь эти относительно простые процедуры могут помочь предотвратить ужасные трагедии. Вероятно, наиболее известным подходом к этой проблеме является модель убеждений в отношении здоровья. В соответствии с ней существует ряд факторов, которые позволяют спрогнозировать склонность отдельного человека к риску. Важнейшие из них — субъективная оценка степени опасности и субъективная оценка тяжести возможных последствий. Если мы понимаем, что, совершая определенный поступок, мы рискуем причинить себе вред и этот вред достаточно серьезный, то, вероятнее всего, воздержимся от такого поступка. Этот же принцип срабатывает, когда мы думаем, что определенное действие может защитить нас от вреда, — мы, скорее всего, совершим его. Указанные факторы нашли подтверждение в десятках исследований. Было показано, что данная модель позволяет эффективно прогнозировать поведение, направленное на защиту собственного здоровья, такое, например, как прохождение обследований на наличие онкологических заболеваний, стремление к более безопасной половой жизни, исключение из рациона всего, что может навредить сердцу, и вакцинация против гриппа. Также выяснилось, что с помощью данной модели можно даже предсказать снижение уровня преступного поведения.
Одним из главных доводов со стороны критиков этой теории, как можно догадаться, является мысль о том, что все это легко объясняется обычным здравым смыслом. И они совершенно правы.
Но что это означает для позитивного мышления? Если не вдаваться в подробности, суть в следующем: те, кто сосредотачивает внимание на положительном, не замечая все негативное, кто верит, что все хорошо (или будет хорошо), и при этом подвергается реальному риску, могут не принять меры для защиты своего здоровья, когда в них возникнет необходимость. Отказываясь верить в собственную уязвимость, они подвергают себя опасности.
В 2008 году разгорелся примечательный спор между сторонниками разных точек зрения, который вызвал волну интереса к этой проблеме и потому достоин внимания. Начало ему положил нидерландский пловец-марафонец Мартен ван дер Вейден. К 19 годам Мартен стал чемпионом по плаванию на родине. Однако воспоминания об этом периоде жизни вызывают у него двойственные чувства.
«Когда дети добиваются успеха в спорте, окружающие начинают подталкивать их к профессиональной карьере. Это не выбор самого ребенка. Другие люди поддерживают его и не дают сойти с дистанции, и ребенку не остается ничего другого, как просто продолжать занятия спортом. И если вы действительно чего-то стоите, они говорят вам, что однажды вы победите на Олимпийских играх», — поясняет он, находясь у себя дома в Роттердаме. И Мартен поверил им. «Но сейчас я понимаю, что потерял чувство реальности. Мысль о том, что когда-нибудь ты примешь участие в чем-то вроде Олимпийских игр, да еще и победишь, все равно что журавль в небе — это несбыточные мечты, и ничего больше». Правда же в том, что другие спортсмены были от природы талантливее Мартена, и, оглядевшись вокруг, молодой спортсмен быстро это осознал. Казалось, что в своем чрезмерном оптимизме члены семьи и друзья просто игнорировали очевидный факт, и Мартен ощущал себя чужим среди своих самых больших поклонников.
Впрочем, рано начавшись, его карьера пловца резко оборвалась, когда у него обнаружили смертельно опасное заболевание — острый лимфобластный лейкоз.
В спорте Мартен нечасто сталкивался с реалистами; в больнице их оказалось тоже немного. Как и в раздевалке в бассейне, в палате для пациентов с онкологическими заболеваниями было много тех, кто верил, что в битве за выживание у пациента с позитивным мышлением больше шансов на победу. Но Мартен понимал, что такое легкомыслие лишь рождает ложные надежды. Хотя он осознавал, насколько невелики его шансы на выживание (приблизительно 30 %), друзья призывали его не думать об этом и сосредоточиться на хорошем. «Мое представление о надежде не имело ничего общего с их соображениями на этот счет, — отмечает Мартен. — Моей единственной надеждой была химиотерапия. Я верил в науку. При таком подходе рассуждения о пользе позитивного мышления кажутся совсем неубедительными.
