Я не знал священных заклинаний, а о поисках истины даже подумать было дико. Но связка хвороста — вот она, под рукой. По красным углям в очаге пробежали темные тени, словно дыхание приподняло живот какого-то спящего животного.
Я бросил ему охапку хвороста. Он проснулся, с хрустом распрямил затекшие члены, вцепился острыми белыми зубами в черные ветви, словно в кости добычи. В разинутой пасти его, в алой глубине глотки, бились тысячи оранжевых языков. Среди камней очага поднимался, изгибал спину красный дракон. Он бил хвостом, он урчал, пожирал хворост и, набираясь сил, рос на глазах, расправлял остроконечные крылья. Струился алый свет по гребню. Искры, как отблески красной чешуи, уносились во мрак. К черному небу задралась голова, и угрожающее шипение рвалось из оскаленной зубастой пасти. Но мой дракон не взлетел, он не бросил хозяина. Он лишь отгонял ночные страхи, незримых демонов — ракшасов, выходящих из чащи, слетающих с неба и ползущих под землей.
Я сидел, как завороженный, следил за пляской моего гребенчатого дракона, пытаясь понять, откуда в мое сердце прокрался страх. Сам по себе страх не был для меня новым ощущением. Еще в детстве я познал много маленьких, привычных страхов, порожденных инстинктом самосохранения, позволяющих человеку вовремя уклониться от опасности. Я боялся громовых стрел Индры, но почему-то верил, что теплые руки матери предоставляют мне надежную защиту; привык бояться тигров-людоедов, раненых слонов и разбойников, которые иногда появлялись на проезжих дорогах. Здесь, в лесу я познал страх одиночества. Но сейчас ко мне пришел новый страх — жуткий, сквозной, неподвластный уму страх беспредельности. Самоуверенный юноша, дерзнувший увидеть мир тонких сил, был сметен, раздавлен собственной ничтожностью.
С трудом отогнав эти мысли, я обратился глазами и сердцем к очагу, где, свернувшись пурпурным клубком среди горячих камней, сторожил мои сны гребенчатый дракон. Несколько дней подряд по утрам меня будил шум дождя. Большие прозрачные капли бились в крышу, трещали в разлапистых листьях пальм, смачно впечатывались в красную глину. В хижину пришел ностальгический запах скошенного сена, омытого дождем. По склонам холмов в долину неслись коричневые потоки грязной воды. Я отчужденно подумал, что где-то далеко за лесом, в моей деревне, на рисовых полях, утопая по щиколотку, а то и по колено в непролазной грязи, сейчас работают все члены общины. Мужчины пашут землю, а за ними женщины, высоко подоткнув мокрые подолы, не разгибаясь, идут по квадратам полей, ровными рядами втыкая в грязную жижу изумрудные ростки риса. Но теперь все это не имело для меня никакого значения. Я мог предаваться праздности — подолгу смотреть на небо, на котором невидимая десница перебирала тучи, как бусины четок. Иногда лучезарный Сурья являл миру свой божественный лик. Я с наслаждением наблюдал за сменой оттенков неба, скольжением по дну долины серых и золотистых теней. Время в эти минуты замедляло свой бег. Лес, скалы, облака — все казалось подвешенным в неподвижном воздухе.
Тревожные мысли покинули меня. Ничто не отвлекало внимания от созерцания спокойного течения мира. Иногда мне казалось, что я вижу, как раскрывается цветок и листья поворачивают к солнцу свои нежные лица. От цветов, посаженных возле хижины, в такие мгновения шли к моей коже теплые токи. Я испытывал трогательное умиление от того, что мышка, живущая в норке рядом с хижиной, при моем появлении не убегает, а садится и настороженно рассматривает меня своими красными, как бусинки, глазами. Стоило пару раз бросить ей остатки скудной трапезы, и она прилежно стала появляться у моего порога.
Все чаще у моей хижины по ночам стали собираться звезды. Казалось, что для меня они складывают на небе священные знаки. Конечно, это была лишь майя — плод непомерной гордыни, но и признак начавшегося растворения моего сознания в окружающем мире. Прана текла от стволов деревьев, стебельков травы, летела на крыльях ветра. Даже в некоторых камнях я почувствовал что-то, с чем стоило считаться — не тепло, нет, просто мрачную, дремлющую силу, может быть, не способную вырваться до поры наружу, но заслуживающую почитания. Однажды из самодельного лука я подстрелил зайца и, подбежав к упавшему зверьку, вдруг содрогнулся, впервые ощутив безмерность страданий живого существа, убитого моей рукой. Между нами была невидимая связь, как и между всеми живыми существами на земле. Тогда я впервые вместил это чувство, почти физически ощущая, как токи жизни покидают пушистый комочек у моих ног.
Поэтому-то Учитель и говорил о непричинении страданий. Пришлось перестать охотиться: не поднималась рука убивать живые существа. Хорошо еще, что плодов и кореньев в лесу было вдоволь, да и не до еды мне тогда было. Я блаженствовал от сознания причастности к бегу облаков и трепету зеленых листьев, к полету птиц и пробуждению ростка в зерне. Это ощущение было всеобъемлющим, как небо, очевидным, как солнце, но, подобно воде, изменчивым и текучим. Рухнули обветшалые перегородки старых представлений, но вместе с могучим дыханием мира в меня вошла неведомая, непроявленная его цель, недоступная разуму, наполнившая смыслом и надеждой прозревающее сердце. Мне показалось, что это и есть состояние, подобающее йогам. Глупая наивность! Я не обрел, а потерял покой. Пробудившееся чувство сопричастности рождало стремление действовать и влекло в путь.
Я чувствовал зов в криках птиц, в расположении звезд. Но смысл посланий был еще не ясен. А знаков становилось все больше. От них загустел воздух вокруг моей хижины. Аромат предчувствий кружил голову. Тревожно билось сердце, а ему надлежало хранить покой и смиренно ждать, когда прояснится смысл посланных знаков. Наконец, муссонные ливни отступили, и травы рванулись к возвратившемуся на небо солнцу, поднялись в рост человека, наполнились треском и гудом бесчисленных насекомых. Я почти физически ощущал, как бьется суетная, жадная жизнь в каждом стебельке, под каждой веткой кустарника. Таким же нетерпением были насыщены небеса, где облака пластались как флаги под резкими верхними ветрами. Вакханалия звуков и запахов не давала спать по ночам.
И вот однажды утром я вышел из хижины и, закинув голову, щурясь в ослепительном свете солнца, увидел, что на бирюзовом небе не осталось ни облачка. Впервые за несколько месяцев человеческому взору было позволено проникнуть в синюю глубину высших полей, источающих на мир благую силу. Я оглядел свою поляну. На противоположном конце пальмовая роща сияла чистотой и радостью, как улыбка богини красоты Лакшми. Выступившие из земли грани черных камней вокруг родника сияли как полированные бронзовые зеркала. А посередине поляны, в двух шагах от моей хижины, в полную силу расцвел жасминовый куст, словно пенный водопад, пролившийся с неба, застыл над зеленой травой. Длинные, ажурные ветви гнулись под тяжестью сотен колокольчиков, качались на легком ветру, щедро даря благоухание и красоту всем, кого благая карма привела в то утро на поляну. Одуревшие от горячего сладкого аромата, гудели над жасмином дикие пчелы. Даже несколько невысоких пальм, стоявших неподалеку, пользуясь мимолетным порывом ветра, пытались благоговейно коснуться его своими сухими многопалыми листьями. В этот день привычные заботы по дому и поиск плодов в лесу показались мне радостным праздником. А потом я сел у цветущего куста и воплотился в его чистую радость.
Сгустились сумерки, и на небе вновь утвердила свою власть богиня луны Чандра. Ночь тоже обрела новое лицо. Обычно белая, холодная луна в тот вечер наполнилась теплым телесным светом, как грудь молодой матери молоком. Его животворные потоки нисходили на джунгли под щебет ночных птиц и стрекот бесчисленных насекомых, объединивших свои усилия в гимне, славящем охранительницу ночной земли от ракшасов.
Каждое деревце, каждая травинка на поляне были окружены серебристым сиянием. Я застыл в восторге, хоть внутренне еще не избавился от сомнений: не майя ли это, не наваждение? Но сердце спокойно и сильно ударило в груди, словно подтверждая: нет, это не обман зрения. Наоборот, я прозрел, упала пелена с глаз, открылся мир Брахмы, мир огненных волн и света. И куст жасмина в могучем порыве вскинул вверх свои ветви с мерцающими белыми цветами. В их чашечки лился свет, как кокосовое молоко в жертвенные сосуды. Он смешивался со звуками и ароматами ночной земли, превращаясь в сому — напиток божественного забвения. И я жадно тянул его в себя, как умирающий от жажды путник глотает коровье молоко прямо из теплых сосцов, ожидая, что вот-вот на лугу соберутся небожители, истинные хозяева нектара… Но я ничего не увидел… Я проснулся прямо на земле у порога хижины от утренней свежести. Рука, на которой лежала голова, онемела. Шею ломило. Сердце сжималось от одного воспоминания о тоскливо-сладостном аромате минувшей ночи. И все также торжественно цвел жасминовый куст в розовых лучах встающего солнца. Начинался новый день. С холмов, что синели на противоположной стороне долины, ветер донес эхо больших барабанов. А под вечер их пологие вершины окрасились заревом костров, и мне даже показалось, что я слышу отзвуки музыки и песни девушек. У меня защемило сердце от неожиданно вернувшихся воспоминаний о праздниках, без которых в моей деревне не обходился ни один сезон. Я едва удержал себя от того, чтобы отправиться затемно к этим пылающим на вершинах холмов кострам. Ночью не спалось. Чуть восход посыпал нежно-желтой сандаловой пылью пучки листьев на верхушках пальм, я надел чистую белую юбку, обвязался шафрановым шарфом, повесил на шею цветочную гирлянду, чтоб придать себе хоть сколько-нибудь праздничный вид, и отправился искать деревню.
