9. Ты часто слыхала о том, что наше благополучие зависит от правильных суждений, приводящих к душевной стойкости, а превратности судьбы не несут в себе сокрушительного удара для жизни. Если же приходится и нам, вслед за большинством людей, подчиняться внешним обстоятельствам, и учитывать посланное судьбой, и выслушивать как судей нашего благополучия случайных людей, то не смотри на слезы и сетования, с которыми идут к каждому по какому-то дурному обычаю, а лучше подумай, как завидны для соболезнующих твои дети, дом, жизнь. Странно было бы, если бы ты — в то время как другие с радостью приняли бы твою судьбу вместе с тем, что нас теперь удручает, — стала возмущаться против нее и гнушаться ею, пренебрегая тем, что сама эта боль дает нам почувствовать, сколько отрадного содержит в себе оставшееся у нас. Если мы, как тот критик Гомера, который стал бы подсчитывать у него безглавые и укороченные стихи, проходя мимо великого и прекрасного в его поэмах, будем выискивать и порицать дурное в жизни, огульно и беспорядочно нападая и на хорошее, то уподобимся мы низменным скрягам, которые, накопив большое богатство, не пользуются тем, что у них есть, а горюют и плачутся об утраченном. Если же ты сострадаешь ей, ушедшей без брака и потомства, то, с другой стороны, ты должна ценить, что сама не была лишена этого: ведь нельзя считать, что эти блага велики для тех, кто их лишен, и малы для тех, кто их имеет; а она, придя к беспечальности, не нуждается в нашей печали; и как может она вызывать у нас сострадание, если для нее нет уже никаких страданий? Ведь лишение даже великих благ перестает быть лишением для того, кто в них не нуждается. А твоя Тимоксена лишена малого, ибо мало она познала и малому радовалась; а о чем она не имела ни представления, ни помысла — можно ли говорить, что она этого лишилась?
10. Ты и от других слышишь убедительные для многих речи, что покойник недоступен ничему дурному и огорчительному. Знаю, что тебе препятствует верить этому отеческое предание, а также символы дионисических таинств, которым причастны мы, посвященные. Но уразумей, что бессмертная душа испытывает то же, что плененная птица: если она проведет в теле долгое время, то привыкает к условиям этой жизни и становится ручной. Выйдя же на волю, она снова воплощается и в ряде рождений не перестает подвергаться здешним испытаниям и судьбам. Не думай, что бранить старость и тяготиться ею заставляют морщины, седина и телесная немощь: самое тягостное в ней то, что она делает душу невосприимчивой к воспоминаниям о той жизни и привязывает к этой, сгибая и угнетая душу и заставляя ее сохранить тот образ, который ей придала телесная оболочка. Если же плененная душа пробудет в теле лишь недолго, то, освободившись, она сохраняет лучшее состояние, как бы воспрянув к своей природе после расслабляющего уклонения. Подобно тому как огонь, если его погасить и сразу снова возжечь, вспыхивает и быстро набирает силу, если же долго остается погашенным, возобновляется с трудом, так и для души лучшая доля, если ей довелось, согласно поэту,1163
После рожденья предел земной скорее покинуть,1164
прежде чем в ней возникнет великая любовь к здешним вещам и она, сросшись с телом, ослабнет, как от яда.
11. Древние обычаи и законы наших предков подтверждают правильность этого. Умершим младенцам не приносят возлияний и не совершают других обрядов, принятых для покойников, ибо они непричастны к земле и ко всему земному: они не сохраняют привязанность к месту своего погребения, не ждут выставления тела и совместного прощального сидения. И законы не позволяют воздавать им это, как преставившимся к лучшей доле и лучшему обитанию. И так как не верить законам в этом тяжелее, чем верить, то пусть у нас все внешнее будет таким, как они предписывают, а все внутреннее — еще более нетронутым, чистым и благочестивым.
Участники диалога: Флавиан, Автобул.
1. Флавиан. Ты говоришь, Автобул, что речи об Эроте, которые ты, по нашей просьбе, намерен теперь передать нам — то ли по записи, то ли запомнив их по частым рассказам твоего отца, были произнесены на Геликоне?
Автобул. На Геликоне, Флавиан, у самих Муз, на празднестве Эрота в Феспиях: феспийцы каждый пятый год справляют с большой торжественностью и блеском празднества в честь как Муз, так и Эрота.
Флавиан. Так знаешь, о чем все мы, пришедшие послушать, хотим попросить тебя?
Автобул. Не знаю, но узнаю, если вы скажете.
Флавиан. Отбрось на сегодня эти эпические луга и тенистые рощи, а с ними и тропы, осененные плющом и вьюнком, и все, без чего не могут обойтись авторы, берущиеся за подобный предмет и с большим усердием, чем изяществом списывающие у Платона его Илисс,1165 и вербену, и плавный подъем холма, поросший мягкой травой.
Автобул. Нуждается ли мой рассказ в таком предисловии, милый Флавиан? Вопрос, из которого возникли эти речи, по своей возвышенности требует трагического хора и сцены, и сама обстановка содержит в себе все начала драмы. Помолимся же только матери Муз1166 быть к нам благосклонной и помочь мне сохранить все в моем повествовании.
2. Это было давно, еще до моего рождения. Мой отец и мать вскоре после женитьбы, вследствие неладов между их родителями, приехали в Феспии для жертвоприношения Эроту. Отец привел мать на празднество, так как именно от нее должна была исходить молитва и жертва. Из Херонеи его сопровождали близкие друзья, а в Феспиях он встретил Дафнея, сына Архидама, — этот Дафней был влюблен в Лисандру, дочь Симона, и имел наибольший успех среди всех сватавшихся к ней — и приехавшего из Титоры1167 Соклара, сына Аристиона. Были там и тарсиец Протоген, и македонянин Зевксипп, связанные с отцом гостеприимством; присутствовало также, по словам отца, большинство видных беотийцев.
Два или три дня они провели в городе, спокойно ведя философские беседы в палестрах и встречаясь в театре; но потом, избегая докучного состязания кифаредов, предвестника склок и интриг, все отступили, словно под неприятельским натиском, и расположились на Геликоне рядом с Музами.
На следующее утро к ним присоединились Антемион и Писий, — люди весьма достойные, но несколько настроенные друг против друга, так как соперничали в соискании благосклонности Вакхона по прозванию «Красавец».
Тут надо пояснить, что в Феспиях проживала Исменодора, женщина богатая и знатная и притом, клянусь Зевсом, примерного образа жизни: вдовствуя уже немалое время, она не навлекла на себя ни единого упрека, хотя была молода и красива. Вакхон был сыном ее близкой приятельницы, и она задумала женить его на одной девушке, состоявшей с ней в родстве. Но частые встречи и разговоры с юношей пробудили в ней чувство в нему. Слыша и говоря о нем много хорошего и видя, что многие почтенные люди добиваются его дружбы, она влюбилась и, не имея каких-либо дурных помыслов, вознамерилась открыто вступить в брак и начать совместную жизнь с Вакхоном. Однако этот план показался необычным и странным, и мать Вакхона находила опасным неравенство общественного положения сторон в таком браке. К тому же отпугивали Вакхона от женитьбы и некоторые его товарищи по охоте, подшучивая над несоответствием их возрастов, и эти шутки оказывали на него более сильное действие, чем серьезные доводы, так как он, будучи еще эфебом, стеснялся женитьбы на вдове. Однако он, оставив в стороне всех остальных, просил Писия и Антемиона высказаться, что они сочтут более правильным. Антемион был двоюродный брат Вакхона, старший по возрасту, а Писий — самый серьезный из поклонников, и по этой причине он заявил, что, высказываясь за брак, Антемион приносит юношу в жертву Исменодоре. Антемион же отвечал, что Писий, заслуживая одобрения во всем прочем, в этом вопросе уподобляется недоброжелательным любовникам, лишая своего друга домашнего очага, брачного союза и благосостояния, чтобы только тот как можно дольше обнажался в палестре, блистая своей нетронутой молодостью.
3. И вот, чтобы, постепенно разгорячаясь, не дойти до взаимного раздражения, они явились к моему отцу и его друзьям с просьбой быть у них как бы третейскими судьями; и, как будто по заранее подготовленному решению, на стороне одного из спорящих оказался Дафней, а на стороне другого Протоген.
Итак, Протоген стал безо всякой сдержанности поносить Исменодору. «Клянусь Гераклом, — воскликнул Дафней, — чему после этого можно удивляться, если среди нас находится, чтобы воевать с Эротом, Протоген, у которого всякая шутка и всякое серьезное дело имеет началом и целью Эрота, который ради Эрота
и отчизну и разум забыл?1168
Ведь если Лайя его медлительный Эрот увел1169 только на пять дней пешего пути от его родины, то твой,
