6. Все эти несчастья заставили меня удалиться сюда в отдаленные места; одетый в овчину, я обрабатываю землю за плату в четыре обола, рассуждая в уединении с моей мотыгой. Здесь, мне кажется, я выгадываю по крайней мере то, что не замечаю многих незаслуженно счастливых людей, — ведь это мне очень прискорбно. Пора, наконец, сын Крона и Реи, стряхнуть с себя глубокий и неприятный сон: ведь ты переспал даже Эпименида; раздуй свой перун или зажги его от Этны и, добыв великое пламя, яви гнев мужественного и юного Зевса, если неправда то, что критяне болтают о тебе и твоей у них могиле.
7. Зевс. Кто этот крикун, Гермес, который орет из Аттики у подножия Гиметта? Он грязен, худ и одет в овчину. Кажется, согнувшись, он роет землю. Болтливый и дерзкий человек! Конечно, это какой-нибудь философ, потому что иначе он не вел бы о нас таких безбожных речей.
Гермес. Что ты говоришь, отец? Разве ты не узнаешь Тимона, сына Эхекратида из Коллита? Это тот, кто часто при совершении жертвоприношений угощал нас целыми гекатомбами, недавний богач, у которого мы обыкновенно так пышно праздновали Диасии.
Зевс. Увы, какая перемена! Он, прекрасный богатый человек, окруженный множеством друзей. Какие несчастья сделали его таким? Каким образом стал он грязным, жалким, по-видимому, наемным рабочим, работающим тяжелой мотыгой?
8. Гермес. Его извели, так сказать, доброта, человеколюбие и жалость ко всем нуждающимся, а если говорить правду — неразумие, добродушие и неразборчивость в друзьях. Тимон не понимал, что угождает воронам и волкам, и когда у несчастного печень клевало уже столько коршунов, он все-таки считал всех друзьями и приятелями, которые из расположения к нему объедают его. Когда же они обнажили и тщательно обглодали его кости и весьма старательно высосали в них мозг, тогда они ушли, оставив Тимона высохшим и с подрезанными корнями; друзья не узнают его больше, не глядят на него — к чему в самом деле? И не помогают ему, не давая со своей стороны ничего. Потому-то, покинув от стыда город, он в овчине и с мотыгой, как мы видим, обрабатывает теперь землю за плату, тоскуя о своих несчастьях, когда разбогатевшие благодаря ему горделиво проходят мимо, даже забывая, что его зовут Тимоном.
9. Зевс. И все-таки это не такой человек, чтобы оставить его без внимания и попечения. Естественно, что он негодует в несчастии. Ведь и мы уподобимся этим проклятым льстецам, если оставим человека, который сжег нам на алтарях столько тучных бедер быков и коз, — у меня в ноздрях до сих пор стоит их запах.
Впрочем, из-за отсутствия свободного времени и сильного шума, который поднимали клятвопреступники, насильники и грабители, и от страха перед святотатцами, — они ведь многочисленны и за ними трудно уследить, и нельзя даже на мгновение закрыть глаза, — я уже давно не поглядывал на Аттику, а в особенности с тех пор, как философия и словесные распри возникли среди афинян. Когда они спорят и кричат, невозможно прислушаться к молитвам. Нужно либо сидеть, заткнувши уши, либо погибнуть от философов, когда они заводят во весь голос разговор о какой-то добродетели, о бестелесном и прочем вздоре. Вот поэтому и случилось, что Тимон, хотя и не дурной он человек, остался без нашей заботы о нем.
10. Ты все-таки, Гермес, пойди скорее к нему, взяв с собой Богатство; а Богатство пусть поведет с собой Сокровище. Пусть они останутся с Тимоном и не оставляют его так легко, даже если бы он, по своей доброте, снова прогнал их из дому. Относительно же этих льстецов и неблагодарности, которую они обнаружили по отношению к Тимону, я позабочусь сам, и они получат возмездие, как только я починю свой перун: два самых больших его луча поломались и погнулись, когда я недавно с большим пылом, чем следовало, пустил его в софиста Анаксагора, который убеждал своих учеников, что нас, богов, вовсе не существует. Но я промахнулся, потому что Перикл прикрыл Анаксагора рукой, а перун, налетев на Анакион, зажег его и сам чуть не разбился о скалу. Впрочем, покамест и то им будет достаточным возмездием, если они увидят Тимона еще более богатым.
11. Гермес. Вот что значит сильно кричать и быть навязчивым и дерзким. Это полезно не одним поверенным в делах, но и молящимся. Ведь вот тотчас же Тимон станет из бедняка богатым человеком, и это потому, что кричал и откровенно высказывался в своей молитве, обратив на себя внимание Зевса. А если бы Тимон, молча и согнувшись, копал землю, он так бы и копал все еще, не замечаемый Зевсом.
Плутос. А я к нему не пойду, Зевс.
Зевс. Почему, почтеннейший? Ведь я тебе приказываю.
12. Плутос. Потому что, клянусь Зевсом, он оскорблял меня, изводил и дробил на многие части; а ведь я был ему добрым другом еще при жизни отца! Он чуть не щипцами выбрасывал меня из дому, как стряхивают жар с рук. Значит, снова мне идти на раздачу прихвостням, льстецам и гетерам? Нет, Зевс, пошли меня к тем, кто оценит подарок, кто будет ухаживать за мной; у них я буду в почете и довольстве. А эти беспечные, как птицы, пусть живут с Бедностью, которую они предпочитают мне, и, получив от нее овчину и мотыгу, пусть довольствуются, несчастные, выручив четыре обола, раз они небрежно выбрасывают подарки по десять талантов.
13. Зевс. Ничего подобного Тимон с тобой делать больше не станет; его слишком хорошо научила мотыга, что нужно тебя предпочитать Бедности, если только у него поясница что-либо чувствует. Однако, мне кажется, ты слишком жалуешься на свою судьбу, обвиняя теперь Тимона в том, что он тебя выгонял в открытые двери на свободу, не запирал и не ревновал тебя: ведь иной раз ты, например, сердился на богатых, говоря, что они запирают тебя на задвижку и на замок и накладывают печати, чтобы тебе нельзя было выглянуть на свет. Ты плакался на это передо мной, говоря, что задыхаешься, находясь в полном мраке. И потому ты являлся к нам желтым и полным забот, с пальцами, скрюченными от привычки пересчитывать деньги, и угрожал убежать от богачей, если тебе это удастся. И вообще тебе казалось ужасным сидеть в медном или железном тереме, как Даная, на попечении тщательных и подлых наставников — Дохода и Расчета, которые охраняют твою девственность.
14. Ты говорил, что богачи поступают неумно, любя тебя сверх меры, не смея пользоваться доступным и наслаждаться спокойно, хотя они и обладают тем, что любят; наоборот, они неусыпно сторожат тебя, зорко поглядывая на печати и задвижки и находя полное наслаждение не в том, чтобы самим наслаждаться, а в том, чтобы никому не уступить этого счастья, как собака в стойле, которая сама ячменя не ест и голодному коню не дает. А вдобавок ты даже смеялся над ними, говоря, что богачи отказывают себе во всем, держатся настороже, и, удивительное дело, ревнуя самих себя, того не знают, что какой-нибудь проклятый раб, домоправитель или иной висельник потихоньку напивается, оставляя сидеть несчастного и нелюбимого хозяина, не смыкающего глаз над процентами, при тусклом светильнике с узким горлышком и высохшим фитилем.
Какая несправедливость, Богатство, тогда — обвинять богатых, а теперь упрекать Тимона в противоположном!
15. Плутос. Если бы ты стал искать истину, ты бы решил, что в обоих случаях я благоразумно поступаю: чрезмерная распущенность Тимона, естественно, оказывалась пренебрежительной, а не благожелательной по отношению ко мне. С другой стороны, держащие меня взаперти и в темноте, заботясь, чтобы я стал толще, жирнее и более рослым, не дотрагиваются до меня и не выводят на свет, чтобы никто меня не увидел; такие люди, по-моему, безумствуют и оскорбляют меня, ни в чем не повинного, желая сгноить меня в тюрьме и не зная, что вскоре они умрут и оставят меня кому-нибудь другому, кто будет счастлив.
16. Итак, я не стану хвалить ни этих людей, ни чересчур расточительных, а только тех, которые знают меру и не очень скупы, не разбрасывают всего своего состояния. Подумай ради Зевса, Зевс: если бы кто-либо, сочетавшись законным браком с молодой красивой женщиной, не стал бы ее беречь, совсем не ревновал бы ее и позволял бы ей бродить, где она захочет, днем и ночью, отдаваться желающим, более того, если бы он сам доводил ее до разврата, открывая двери, побуждая к распутству и призывая к ней всех, — разве ты считал бы, что такой человек любит жену? Уж ты-то, Зевс, этого не сказал бы: ведь ты сам часто любил.
