Демей. Но я женюсь в этом году, если бог пошлет, и, когда родится ребенок — это будет мальчик — я его назову Тимоном.
Тимон. Ах, ты, такой-сякой, я не знаю, женишься ли ты еще, получив от меня такой удар!
Демей. Ай, ой, ой, что это! Ты хочешь быть тираном и бьешь свободных граждан, не будучи сам ни свободным, ни гражданином? Но скоро ты дашь ответ за все и между прочим за то, что поджег Акрополь.
53. Тимон. Но Акрополь не подожжен, негодяй! Ты явный сутяга-сикофант.
Демей. Но ты разбогател, разрывши сокровищницу храма.
Тимон. Никто ее не разрывал, следовательно, и этому никто не поверит.
Демей. Но она будет разрыта позднее. Все, что в ней было, уже у тебя.
Тимон. В самом деле? Получи-ка еще!
Демей. Ай, ай, мой лоб!
Тимон. Не каркай, а то я тебя ударю в третий раз. Будет совсем смешно, если я разбил без оружия два отряда лакедемонян, а одного скверного человечишку не смог бы уничтожить. Ведь тогда не на пользу была бы мне победа, одержанная в Олимпии в кулачном бою и борьбе.
54. Но что это? Не Тразикл ли это, философ? Разумеется, не кто иной. Идет, конечно, распустив бороду, наморщив брови и брюзжа что-то про себя, с видом титана и с волосами, нависшими над лбом, как какой-нибудь Борей или Тритон, которых изобразил Зевксис. Он прост по внешности, степенен по походке и благоразумен в своей неторопливости; с утра он удивительно как много распространяется о добродетели, обличает тех, кто любит наслаждения, и хвалит довольство малым; а когда, побывав в бане, он придет на пир и раб поднесет громадную чашу, он любит вино покрепче, он словно выпьет воды из Леты и показывает противоположное своим утренним речам: торопится хватать блюда, словно коршун, толкая локтями соседей. Вся борода его полна остатками кушаний, он наедается, согнувшись над блюдом, как собака, словно надеется найти в блюде добродетель, и тщательно вычищает пальцами тарелки, чтобы не оставить еды.
55. Он всегда недоволен своим куском, ему всегда мало своего, даже если он один из всех получит целый пирог или поросенка, — ведь это уже верх обжорства и ненасытности! Он пьяница и выпивала и любитель не только песен и пляски, но и ругани и ссоры. К тому же он заводит за чашей вина длинные речи и тогда особенно много говорит о благоразумии и умеренности, причем болтает, чувствуя себя плохо от крепкого вина и бормоча слова насмех другим. Потом с ним делается рвота. И наконец Тразикла уносят с пира, а он хватается руками за флейтистку. Кроме того он и трезвый никому не уступит первого места благодаря своей лживости, наглости и сребролюбию. И среди льстецов он первый, готов клясться сколько угодно, он первейший плут и превосходит всех в своем бесстыдстве. Вообще он — прехитрая штука и во всех отношениях совершенное воплощение коварства. Поэтому ему скоро не поздоровится, этому славному человеку.
56. Что это? Ба! Тразикл-то к нам запоздал.
Тразикл. Я пришел не ради того, из-за чего является к тебе та толпа, что зарится на твое богатство, кто прибежал в надежде на серебро, золото и угощение, оказывая множество любезностей такому благожелательному и щедрому к своим человеку, как ты. Ведь ты знаешь, что хлеб для меня достаточное угощение, и лучшая приправа — тмин или кардамон, а если я когда-нибудь роскошествую, то щепотка соли. Мой напиток — вода из девяти ключей афинского источника. А этот грубый плащ лучше всякой порфиры. Золото, по-моему, нисколько не ценнее приморских камешков. Я собрался в путь ради тебя, чтобы тебя не погубила худшая и опаснейшая вещь — богатство, которое часто бывало виновником непоправимых бедствий. Поэтому, если ты послушаешься меня, лучше всего брось его в море: тебе оно не нужно, ты добродетельный человек и способен видеть богатства философии. Но только брось богатство не на глубоком месте, мой милый, но там, куда ты сможешь дойти по пояс в воде навстречу прибою, и так, чтобы один я это видел.
57. Если же ты этого не хочешь, то можно и иначе, еще лучше: вынеси богатство немедля из дому, не оставляя ни обола, и раздай всем нуждающимся, кому пять драхм, кому мину, кому полталанта. Философ же заслуживает получить вдвое и втрое больше. А мне, хотя я и не ради себя прошу, а чтобы передать нуждающимся друзьям, достаточно будет, если ты наполнишь вот этот мешок, который не вместит и двух полных ячменных мер. Надо ведь довольствоваться малым и быть умеренным тому, кто занимается философией, и не заботиться о большем, нежели его мешок.
Тимон. Хвалю тебя за это, Тразикл. Ну, так вот, вместо мешка, если хочешь, дай я набью тебе голову ударами кулака, да еще и мотыгу прикину.
Тразикл. О, демократия и законы, проклятый бьет нас в свободном городе.
Тимон. Что же ты сердишься, друг? Что? Разве я обделил себя? Право, я всыплю еще четыре мерки сверх положенного.
58. Но что это? Еще много людей идет сюда? Это Блепсий, Лахет и Гнифон! Словом, целое войско, которому будет худо! Почему бы мне не взойти на эту скалу и, отложив мотыгу, которая уже довольно поработала, набрать как можно больше камней и не осыпать их, как градом, сверху.
Блепсий. Не бросай, Тимон! Мы уходим.
Тимон. Но, положим, не без крови и ран.
О СИРИЙСКОЙ БОГИНЕ
Перевод С. С. Лукьянова
1. В Сирии неподалеку от реки Евфрата находится город, называется он «священным» и посвящен Гере ассирийской. Как мне кажется, имя его возникло не при заселении города, и в древности он имел другое имя. Современное же нам наименование возникло лишь после того, как в городе стали справляться великие празднества.
Вот об этом городе я хочу рассказать и о том, что в нем находится: рассказать о правилах, которыми руководствуются при священнодействиях, о празднествах, которые там совершаются, и жертвоприношениях, которые там выполняются. Расскажу также и предания об основании святилища и об условиях, при которых оно возникло. Пишу я, будучи ассирийцем, и передаю то, что видел своими глазами, а все, что произошло до меня, я рассказываю со слов жрецов.
2. Первые из народов, которых мы знаем, — египтяне, — как говорят, получили представление о богах, основали святилища, устроили священные участки и празднества. Они первые узнали святые имена и священные предания. От египтян спустя некоторое время сказания о богах перешли к ассирийцам. Они также построили святилища и храмы, воздвигли в них статуи и поставили священные изображения.3. Однако в глубокой древности у египтян храмы были без изображения богов, и в Сирии находятся святилища, почти одновременные египетским. Большинство из них я сам видел, например храм Геракла в Тире, но не того Геракла, которого воспевают эллины: тот, о котором я говорю, гораздо древнее, — это тирский герой.
4. В Финикии есть также и другое великое святилище, которым владеют сидоняне; как говорят местные жители, оно посвящено Астарте. Мне кажется, что Астарта — это та же Селена. Впрочем, один из финикийских жрецов мне рассказывал, что храм этот посвящен Европе, сестре Кадма и дочери царя Агенора. После исчезновения Европы финикияне выстроили ей храм; они рассказывают священное предание о том, как красота Европы возбудила в Зевсе любовь и как он, превратившись в быка, похитил ее и прибыл с нею на Крит. То же слышал я и от других финикиян. И на сидонских монетах постоянно встречается изображение Европы, сидящей на быке-Зевсе. Тем не менее сидоняне отрицают, что храм их посвящен Европе.
5. Есть у финикиян и еще одно святилище, уже не ассирийское, а египетское. Оно было перенесено в Финикию из Гелиополя. Сам я его не видел, но слышал, что оно большое и очень древнее.
6. Видел я в Библе великое святилище Афродиты библосской, в котором справляются оргии в честь Адониса. Я ознакомился и с ними. Говорят, что оргии эти установлены в честь Адониса, раненного в этой стране вепрем; в память об его страданиях местные жители ежегодно подвергают себя истязаниям, оплакивают Адониса и справляют оргии, а по всей стране распространяется великая печаль. Затем, когда прекращаются удары и перестают плачи, приносят жертву Адонису, как умершему, и на следующий день рассказывают, что он жив и удалился на небо; в то же время они бреют себе головы, как египтяне, когда умирает Апис. Если же какая-нибудь женщина не хочет остричь свои волосы, то ее подвергают следующему наказанию: в течение одного дня она должна стоять на площади и продаваться; доступ на площадь открыт тогда только иностранцам, а плата, получаемая от них женщиною, приносится в дар Афродите.
