№ 35
Лист бумаги, скорей зови в Верону
Моего дорогого стихотворца
(Это я про Цецилия, конечно) —
Пусть оставит свой Новый Ком и Ларий
И летит: я хочу, чтоб он услышал
Планы некие нашего с ним друга.
Догадается — кинется стрелою,
Сколько б нежная дева ни молила
Задержаться, ни обвивала шею
Белоснежными тонкими руками.
Говорят — если только это правда, —
Без ума влюблена в него бедняжка:
Прочитала начало «Диндименской
Госпожи» — и с тех пор ни днем ни ночью
В сердце девы огонь любви не гаснет.
Впрочем, это простительно, о дева,
Превзошедшая Сапфо: ведь начало
«Диндимены» действительно прелестно!
Корнифиций, Катуллу очень худо,
И чем дальше, тем хуже, бог свидетель.
Что же, друг мой, ты медлишь с утешеньем?
Разве это так трудно? Непохоже.
Или наша любовь так мало стОит?
Я сержусь на тебя. Приди, скажи мне
Два-три слова, в которых больше грусти,
Чем в томах Симонидовых элегий.
Амеана, истасканная в стельку,
Десять тысяч с меня за что-то клянчит, —
Да, та самая, с непомерным носом,
Содержанка формийского ворюги.
Эй, родные, опекуны бедняжки!
Собирайте друзей, врачей зовите!
Девка явно больна: сначала бредит,
А очнувшись, еще и денег просит!
Где вы, гендекасИллабы? — бегите
Все ко мне, сколько вас ни есть, скорее!
Надо мной потаскуха шутки шутит,
Не желает вернуть мои бумаги!
Разве можно стерпеть такую наглость?
Все за ней, и потребуем вернуть их.
Как узнать ее? — это та, что ходит,
Как на сцене, и деланно смеется,
И похожа на галльскую собаку.
Окружайте ее, кричите громче:
«Проститутка, верни мои бумаги,
Отдавай мне бумаги, проститутка!»
Как об стенку горох! — ах ты скотина,
Тварь заразная! — нет, и это слабо!
Что ж, продолжим. Усилий не жалея,
Постараемся выдавить румянец
На бессовестной морде этой суки.
Три, четыре! Орите во все горло:
«Отдавай мне бумаги, проститутка!
Проститутка, верни мои бумаги!»
Нет, не действует. Что ж, изменим способ
И тогда, может быть, достигнем цели:
«Ты чиста, непорочна и достойна
Уваженья. Верни мои бумаги».
Эй, красотка с неимоверным носом,
У которой ни взгляда черных глазок,
Ни изящной ноги, ни длинных пальцев,
Ни лица, ни изысканной беседы,
Содержанка формийского ворюги! —
Это ты здесь считаешься красивой,
И с тобой нашу Лесбию сравнили?
О деревня! О век бездарный, жалкий!
О как пахнет весной и теплым ветром,
Как безропотно бури равноденствий
Уступили весеннему Зефиру!
В путь, Катулл! От фригийских гор и пастбищ,
От Никеи с ее тяжелым зноем
И роскошной землей — лети к великим
Городам славной Азии! Как сладко
Бьется сердце в предчувствии свободы,
Как по странствиям ноги стосковались!
До свиданья, друзья мои. Мы вместе
Уезжали — а возвратимся порознь,
И по-разному, и — боюсь — нескоро.
О речистейший из потомков Рема,
Сколько б ни было их сейчас и в прошлом,
Сколько б ни было в будущем, — Марк Туллий!
Глубоко и сердечно благодарен
Вам Катулл, самый худший из поэтов,
В той же степени худший из поэтов,
В коей вы — всех прекраснейший защитник.
О Лициний, вчера мы так чудесно
Развлекались изысканной забавой,
Подобающей просвещенным людям:
Сочиняли стихи, играя метром,
Выгибая его то так, то эдак,
И шутили, и пили, и смеялись, —
И когда я ушел, душа горела,
Очарованная тобой, Лициний!
Я извелся. Кусок не лез мне в горло,
И заснуть я не мог, как ни старался —
Сон не шел; я ворочался в постели,
Дожидаясь рассвета и мечтая
Снова встретиться, снова быть с тобою;
И теперь, обессиленный, разбитый,
Полумертвый, истерзанный тоскою,
Я пишу тебе, милый, эти строки,
Чтобы ты оценил мои страданья.
Так что, свет мой, не будь высокомерным
И не смейся над просьбами моими,
Опасайся прогневать Немезиду:
Покарает сурово и жестоко!
Тот в моих глазах божеству подобен,
Тот — дерзну сказать — превосходит бога,
Кто сидит с тобой и спокойно смотрит,
Как ты смеешься;
Я же — горе мне! — я не в силах слышать
Этот сладкий смех: глохну и немею;
Стоит мне тебя, Лесбия, увидеть —
Разум теряю
И, ни жив ни мертв, чувствую, как пламя
Лижет мне гортань; ничего не слышу —
Так звенит в ушах; ничего не вижу —
Так бьется сердце.
До чего, Катулл, праздность-то доводит!
От нее весь вред, от нее все беды!
Знаешь, сколько царств и царей счастливых
Праздность сгубила?
Заседание вышло презабавным:
Там мой Кальв выступал с блестящей речью
О Ватинии и его злодействах;
Вдруг из публики раздается голос:
«Ростом с хрен, а гляди, какой оратор!»
Ты послушай, Катон, какая штука,
Так смешно, что смешней и быть не может!
Ты сейчас посмеешься над Катуллом —
Просто смех, до чего смешная штука!
Я застукал раба-мальчишку с девкой
И пристроился, в честь Дионы, третьим:
Он ее, я его, гуськом — умора!!!
Не львица ли в ливийских скалах? — нет, / хуже! —
Не страшная ли родила тебя / Сцилла
С такой безжалостной душой и злым / сердцем,
Что ты мольбу о помощи в беде / можешь
Оставить без ответа, не моргнув / глазом!
Ты говорила когда-то, что лишь о Катулле мечтаешь,
Даже Юпитер — и тот мил тебе меньше меня.
Как ты была дорога мне! — не так, как плебею подружка,
Но как родному отцу дороги дети его.
Лесбия, я прозрел. И пусть я горю все сильнее —
Знай, что с этих пор я презираю тебя.
Спросишь — как так? — отвечу: влюбленный в ответ на обиду
Не перестанет любить, но перестанет ценить.
Лесбия, мой рассудок тобой окончательно сломлен
И доведен до того, что не способен теперь
Ни относиться к тебе хорошо — если станешь хорошей,
Ни перестать любить — что ты со мной ни твори.
Если тому, кто о добрых делах своих вспоминает,
Радостно знать, что ему не в чем себя упрекнуть,
Что не запятнана совесть его нарушением клятвы,
Что не вводил он людей в богопротивный обман, —
Видно, Катулл, суждена тебе радость на долгие годы
В вознагражденье такой неблагодарной любви.
Ты себя вел безупречно. Все, что мог сделать, ты сделал;
Все, что мог сказать, ты безупречно сказал.
Все, что ты доверил душе недостойной, погибло…
Так почему ты никак не перестанешь страдать?
Вместо того, чтобы взять себя в руки и к жизни вернуться,
Ты против воли богов мучишься, как на кресте?
Трудно вдруг перестать любить, если любишь так долго.
Трудно, но надо: пойми, в этом спасенье твое,
Это твой долг пред собой, и этого нужно добиться.
Сбрось этот груз с души! Можешь, не можешь ли, — сбрось!
Боги! Если хоть раз вам случалось, над гибнущим сжалясь,
В самый отчаянный миг руку ему протянуть, —
В муки всмотритесь мои, и если чиста моя совесть —
Вырвите из меня этот проклятый недуг,
Что поселился в моей груди и убил в ней всю радость,
Словно параличом изнутри тело сковав.
Я уж давно не прошу, чтоб она меня вдруг полюбила
Или чтоб стала святой — где там! Молю об одном:
Об исцеленьи своем от этой мерзкой болезни.
Боги, спасите меня, сжальтесь, — ведь я заслужил!
Руф, я верил тебе, я считал тебя другом — все даром!
Даром? О нет, цена слишком высокой была!
Ты меня предал; твое вероломство прожгло мне всю печень,
Ибо ты отнял все, что было дорого мне.
Как же бесславен конец нашей дружбы, казавшейся вечной;
Как же мучителен яд горестной жизни моей.
