Лукиан. Я — хвастуноненавистник, шутоненавистник, лжененавистник, чвано- ненавистник, я ненавижу все эти породы дрянных людей! А их так много, ты знаешь.
Философия. Геракл! Какое, однако, многоненавидящее занятие!
Лукиан. Благое слово! Теперь ты видишь, сколько людей, враждебных мне, и какими бедами грозит мне мое ремесло. Однако не его одно, но и ему обратное я знаю до тонкости, я подразумеваю то, что любовью кончается: я — правдолюб, прекраснолюб и простолюб и все люблю, с чем сродно "быть любимым". Да только очень мало кто достоин изведать силу этого искусства, зато другому подчиненных и дружных с ненавистью целый строй, пятьдесят тысяч врагов, и вот я под угрозой стою: одно забыть, не занимаясь им вовсе, а в другом — уж очень навостриться!
Философия. А между тем не стуит! Ведь одно и то же, как говорится, и то и это, — так что не разделяй ремесла: на вид их два, а существо едино.
Лукиан. Тебе это лучше знать, Философия. А мое дело — известно: к негодяям — ненависть питать, а честных людей — любить и восхвалять.
21. Философия. Ну, вот мы и пришли, куда нам надо. Здесь, пожалуй, в преддверье Афины-Паллады устроим суд. Жрица! Расставь скамьи, а мы тем временем поклонимся богине.
Лукиан. О владычица Града! Будь мне против пустозвонов союзницей и припомни все клятвы ложные, что ежедневно ты слышишь от них. И все деяния их видишь лишь ты, обитая на вершине. Ныне час настал покарать их. И если ты меня побежденным увидишь и черных камешков больше окажется — тогда, свой камень положив, спаси меня!
22. Философия. Да будет так. Мы открываем заседание и выслушать готовы ваши речи, а вы, кого-нибудь одного избрав, кто лучше всех, по-вашему, сумеет обвинять, ведите связно ваши обвиненья и доказательства: ибо говорить всем разом затруднительно. Ты ж, Храброслов, защищаться будешь вслед за этим.
Хризипп. Но кто же найдется для суда пригоднее изо всех собравшихся, нежели ты, Платон? И удивительный, высокий ум, и благозвучный, чисто аттический язык, и любезное изящество, и убедительности полнота, и рассудительность, и точность слов, и приводимые уместно доказательства — все это вместе взятое тебе свойственно. Итак, тебе первое слово, ты и скажи за всех нас, что подобает. Ныне все приведи на память и в одно целое соедини, что говорил ты когда-то против Горгия, Пола, Гиппия и Продика: ибо этот противник — страшнее тех. Посыпь свою речь солью насмешки, измысли хитрые и трудные вопросы и, если почтешь нужным, может быть, вставишь куда-нибудь и то, что сам-де великий Зевс, мчавшийся по небу на крылатой колеснице, разгневается, если этот человек не понесет кары.
23. Платон. Никогда! Давайте кого-нибудь из сильнейших на это приспособим — Диогена хотя бы или Антисфена, или Кратета, а не то так и тебя, Хризипп. Ибо не красота сегодня и не искусное писательство нужны, но сила улик и всеоружье судебной речи: он ведь ритор, этот Храброслов.
Диоген. Так я ж его обвинять стану! Впрочем, очень долго, уверен, и говорить не придется. К тому же всех больше обижен я: в два обола давеча он объявил мне цену.
Платон. Диоген, о Философия, промолвит слово за всех нас вместе. Помни же, дражайший, не о себе одном старайся, обвиняя, но имей в виду всех. И пусть мы кое в чем друг с другом не согласны в наших взглядах, ты этого не вздумай исследовать, и о том, кто ж из нас прав, молчи сегодня, но всецело за нее, за Философию, возмущайся, оскорбления и поношения терпящую от речей Храброслова. Различия направлений опустив, в коих расходимся, то, что имеем общего, ныне защищай. Смотри же, одного тебя мы выставили, на тебе сейчас все наше будущее зиждется: нам ли высочайшее стяжать уважение или тому быть верным, что этот человек о нас рассказывал.
24. Диоген. Мужайтесь! Мы не останемся позади, я за всех скажу! И если даже Философия, на убедительные речи склонившись, — тишайшая ведь у нее природа и кроткая, — отпустить задумает его, то от меня не уйдет он: я ему покажу, что не напрасно с дубьем мы ходим.
Философия. Ну, ну, ну… только не так! Ты — больше словом; пристойней это, чем палкой… Не медли же! — Водяные часы уже наполнены, и на тебя судилище взирает.
Лукиан. Пусть остальные сядут с судьями, Философия, и голосуют вместе с вами. А Диоген один пусть обвиняет.
Философия. Так ты не боишься, что они подадут голоса против тебя?
Лукиан. Ни в коем случае! Я хочу, напротив, чтобы за меня было больше голосов подано!
Философия. Отлично сказано! Что же? Садитесь. А ты, Диоген, начни.
25. Диоген. Что за люди были мы при жизни, о том ты знаешь, Философия, сама хорошо, и говорить об этом нет никакой нужды. О себе я умолчу, но Пифагор, вот этот Платон и Аристотель, и Хризипп, и остальные все — кто не знает, сколько прекрасного они принесли в мир? Нет, не об этом, а о тех оскорблениях, которым подвергает нас, таких мужей, вот этот трижды проклятый Храброслов, я буду говорить сейчас. Он всего лишь ритор, это и сам он признает, бросил судилища, пренебрегши славой судебного оратора, со всем искусством, со всей силой, приобретенными им в красноречии, обрушился на нас и, не переставая, злословит нас, крикунами базарными, обманщиками величая, толпу же убеждая высмеивать и презирать нас как совершенное ничтожество. Более того, уже и ненавистными для очень многих он сделал и нас самих, и тебя, Философию, болтовней и вздором называя твои учения, также о важнейших знаниях, которые мы получили от тебя, толкуя с усмешкой. И вот: ему рукоплесканья и одобренье всех зрителей, а нам — одна обида. Такова уж природа народных толп: им любы те, кто насмехается или бранится, особенно когда то, что считалось священнейшим, разносят в клочья. Так точно и встарь их тешили Аристофан и Евполид, когда вот этого Сократа с издевкой выводили на подмостки и сочиняли про него разные нелепые комедии. Однако те поэты дерзали оскорблять так одного, притом же на празднике в честь Диониса, который позволяет это делать, и сама насмешка казалась частью праздника, да, может быть, и бог доволен ею, ибо любит смех.
26. А этот? Он созывает просвещеннейших людей и, — плод долгих раздумий и приготовлений, — наполнив большую книгу всяческой клеветой, начинает во весь голос злобно поносить Платона, Пифагора, Аристотеля достойного, Хризиппа славного, меня и без изъятия всех, хотя и праздника нет никакого и сам он ничего худого от нас не видел. Да, его можно было бы отчасти извинить за эти поступки, если бы он защищался, а не выступал сам зачинщиком. Но всего ужасней, что, делая все это, он именем твоим, о Философия, прикрыться хочет и, обольстив Диалог, являющийся нашим служителем, как союзником им пользуется против нас и как актером, да вдобавок и Мениппа, мужа нам дружественного, уговорил с ним вместе сочинить не одну комедию, — вот почему сегодня одного Мениппа здесь нет, и он не обвиняет вместе с нами, в общем деле предавши нас.
27. За все это он должен понести сегодня кару. В самом деле, что сможет он сказать, на глазах у стольких свидетелей разнесши в клочья величайшую святыню? Будет это и для слушавших его небесполезным — увидеть, что он наказан, да никогда никто другой не посягнет смеяться над Философией! Ибо хранить спокойствие и выносить обиды — это, конечно, была бы не умеренность, а слабоволие и просто глупость. Ну, а последнее — можно ли снести? Он словно бы невольников повывел нас всех на рынок, рядом выстроил, глашатая поставил и… распродал нас, как говорят. Притом одних — дороже пустил, других — по мине аттической, меня же — ах, из негодяев негодяй! — за два обола. А смотревшие смеялись. Вот зачем из гробов сегодня восстали мы, возмущенные, и тебя просим отомстить за нас, позорнейше оскорбленных.
28. Хор восставших. Славно, Диоген! Вот так! За всех сказал! Прекрасно! И все, что надо было, ничего не упустил.
Философия. Прекратите одобрения. Наполни водяные часы для защитительной речи обвиняемого. Твоя очередь говорить, Храброслов. Капли уже падают. Не медли же!
29. Лукиан. Не все против меня обвинения Диоген выставил, Философия, и я не знаю, что с ним сделалось — только пропустил он большую часть из них и притом наитягчайшие! Я, однако, настолько далек от желания отрицать мной сказанное или стараться найти какое-нибудь оправдание, что даже то, о чем умолчал обвинитель мой, или то, что я сам ранее не успел высказать, ныне договорить решил. Ибо таким образом ты увидишь, кого именно я глашатаю поручил, о ком говорил со злобой, крикунами базарными и обманщиками величал. Только за одним сейчас следите вы: правильно ли я обо всем этом буду говорить. Если же злословными несколько или жесткими покажутся мои речи, то не меня, обличающего, но их, полагаю, справедливо признаете виновными — их, такие дела совершивших. Дело в том, что, лишь только я увидел, сколько неприятностей с судебными речами неизбежно связано — обманы, ложь, дерзости, крик, суматоха и тысячи подобных, — я от всего этого бежал, естественно, и, к твоим благам, Философия, обратившись, почел достойным весь остаток моей жизни прожить под твоей защитой, словно от бурной морской пучины поспешив укрыться в некую тихую гавань.
