А теперь, любезный Тимокл, ты сам все рассмотри внимательно и обдумай, хорошо ли для тебя будет войти, как изображено на картине, сквозь главные двери, а потом через другие оказаться низвергнутым со столь великим позором. И, как бы ни поступил ты, помни слова мудреца: "Божества неповинно; вина — в собственном выборе".
Перевод Н. П. Баранова
(По поводу сочинения "О философах, состоящих, на жаловании")
1. Давно уже спрашиваю я сам себя, дражайший Сабин, какие соображения ты мог бы высказать, когда ты читал мое сочинение "О философах, состоящих на жаловании". Что ты следил за изложением не без смеха, это для меня совершенно очевидно. Но то, что ты должен был говорить при последовавших затем событиях, а равно и по их завершении, это я постараюсь ныне привести и согласно с тем, что было ранее тобой прочитано. Итак, если я хоть сколько-нибудь смыслю в предсказаниях, я слышу, мне кажется, как ты говоришь: "Как? Человек, который сам все это написал и столь жестокое выставил обвинение против подобной жизни, после обо всем позабыв, — только потому, что черепок, как говорится, упал другой стороной, — по доброй воле взял и вверг сам себя в рабство, столь явное и очевидное! Сколько Мидасов и Крезов, сколько целых Пактолов понадобилось, чтобы переубедить его, заставить отказаться от любимой им с детства свободы, с которой он вырос, и в том возрасте, когда он уже очутился лицом к лицу с Эаком и почти что стоит одной ногой в челноке Харона, — в этом возрасте позволить, чтобы его водили и таскали туда и сюда, словно каким-то золотым обручем скованного. Что за цепи имеют эти изнеженные богачи, что за коралловые ожерелья? Поистине, великое противоречие — между нынешней жизнью этого человека и его сочинением. Реки вспять потекли, все вверх дном перевернуто, песни отречения к худшему составляются — и не ради, как видно, Елены, не ради того, что случилось под Илионом; совершается все это потому просто, что слова, прежде казавшиеся красиво сказанными, опровергаются делом".
2. Таковы, вероятно, были твои слова, самому себе сказанные. Но сверх того, быть может, ты и собственно ко мне обратишься с каким-либо советом, который сейчас изобразить попытаюсь, — советом недокучливым, но дружелюбным, как и приличествует тебе, мужу достойному и преданному философии. Итак, если я, надев маску и приняв твой облик, достойно, изображу тебя, благо мне будет, и я принесу жертву Гермесу Красноречивому. Если же нет, — что же, тогда ты сам добавишь недостающее. Так вот, своевременно будет поменяться с тобой местами на подмостках: я буду молчать и терпеливо позволю резать себя и жечь, если это потребуется для моего исцеления; ты же посыпай мои раны своими составами, имея наготове нож и пронизывающие огнем прижигания.
Ну, а теперь твоя очередь говорить, Сабин, и, обращаясь ко мне, ты произносишь следующее:
3. "Когда-то, любезный, твое первое сочинение пользовалось естественной славой, будучи прочитано в многолюдных собраниях, — как рассказывали мне слушавшие его в ту пору. Также образованные читатели и в одиночку достойным полагали постоянно с этим произведением советоваться и не выпускать его из рук. Понятно: язык и изложение — безупречны, и содержание богато, видно знание дела, каждая мысль выражена отчетливо, а самое главное: это сочинение было полезно для всех, в особенности же для людей образованных, предохраняя их от опасности — по неведению предать самих себя в рабство. Но поскольку ты изменил свои взгляды, решив, что так будет лучше, и свободе сказал навсегда «прости», и ревностью преисполнился к подлейшему стишку:
Где выгода, — нарушь природу, стань рабом,
поскольку это так — смотри, чтобы никто уже более не слыхал тебя читающим свое собственное сочинение; и никому другому из тех, кто видит твою теперешнюю жизнь, не давай доступа к написанному тобой, но моли Гермеса, проводника усопших, да предаст он строки, написанные тобой, полному забвению также для тех, кто слышал их ранее. Иначе ты окажешься в том же положении, что герой коринфского предания: новым Беллерофонтом, против себя самого написавшим эту книгу.
Клянусь Зевсом, я не нахожу благовидного предлога, который ты мог бы выставить в свою защиту против обвиняющих тебя, в особенности если со смехом станут они так поступать, восхваляя сочинение и свободу, которой оно проникнуто, самого же сочинителя видя пребывающим в рабстве и добровольно подставляющим шею под ярмо.
4. И, конечно, ничего бы никто не сказал непристойного, если бы утверждал, что сочинение это принадлежит другому, благородному человеку, а ты лишь ворона, щеголяющая в чужих перьях; либо, если действительно книга — твоя, значит поступаешь ты подобно Салефу, который установил для жителей Кротона жесточайший закон против прелюбодеев и общее вызвал за него восхищение, а некоторое время спустя сам был захвачен любодействующим с женою собственного брата. Люди скажут, пожалуй: ты, как обувь, сшитая по ноге, и являешься настоящим Салефом. Вернее сказать, вина Салефа гораздо меньше твоей, поскольку, как он сам говорил в защитительной речи, — Эросом был он пленен, но добровольно и очень мужественно прыгнул в огонь, хотя кротонцы жалели его и предоставляли возможность бежать, если пожелает. Твое же поведение куда более непристойно: ты тщательно разбираешь в своем сочинении все, что есть рабского в подневольной жизни; ты обвиняешь тех, кто, попав раз в дом богача и заключив себя в нем, как в темнице, терпеливо сносит бесчисленные и тяжкие оскорбления и поручения. В глубокой старости, уже готовясь переступить порог, ты принял на себя столь низкое служение и даже почти горделиво несешь его. Итак, чем больше ты рассчитываешь быть всеми замеченным, тем большего достоин окажешься осмеяния за полное противоречие между нынешней твоей жизнью и той своею книгою.
5. Впрочем, для чего изобретать против тебя новые слова обвинения, когда существует известная удивительная трагедия, говорящая:
Презрен, кто, мудрствуя, не мудр с самим собой.
Не будут иметь недостатка твои обвинители и в других направленных против тебя примерах. Так, одни сравнят тебя с трагическими актерами, из которых каждый на подмостках бывает Агамемноном или Креонтом, а не то так и самим Гераклом, сойдя же со сцены и сложив с себя личину, превращаются в разных Полов и Аристодемов, которые за плату произносят высокопарные речи, проваливаются, освистываются, а иные из них даже бичеванию подвергаются, — как будет угодно зрителям. Другие скажут: с тобой случилось то же, что с обезьяной, которая принадлежала, как рассказывают, знаменитой Клеопатре. Обезьяна эта была ученой и до поры до времени танцевала очень скромно и благопристойно и вызывала великое удивление, нося подобающим образом свой наряд, соблюдая все правила приличия и телодвижениями сопровождая свадебную песнь, которую исполняли певцы и флейтисты. Но едва увидела обезьяна разложенные поблизости смоквы или миндаль, как сразу забыты были и мелодии флейты, и такт, и пляска: схватив лакомства, обезьяна принялась их грызть, скинув или, вернее сказать, разломав свою маску.
6. Так вот и ты, могут сказать люди, ты — не актер даже, а сам творец и законодатель, создавший прекраснейшее произведение — одной этой смоквой, издали тебе показанной, уличен оказался в том, что ты — не более как обезьяна, что философия у тебя только на языке:
В мыслях таишь ты одно, говоришь же нечто иное.
Справедливо было бы сказать про тебя, что речи, которые ты произносишь и за которые считаешь себя достойным похвал, "лишь по губам бежали", а нёбо сухим оставили. Потому не медля, по пятам, последовало за тобой возмездие, когда с необдуманной поспешностью ты дерзнул выступить против людей, движимых нуждою, а некоторое время спустя сам, едва ли не через глашатая, всенародно под клятвою отрекся от своей свободы. Кажется, сама карающая Адрастея стояла в ту пору за твоей спиной, когда величали тебя люди за осуждение чужих проступков, и усмехалась, ибо ведала она, богиня, что в будущем совершится с тобой подобное же превращение, и что легкомысленно, не поплевав, как говорится, сначала за пазуху, решился ты осуждать людей, которых хитрые сплетения разных случайностей вынуждают мириться с тяжелой участью.
7. Если бы кто-нибудь выступил с речью и доказал, что Эсхин после обвинительного слова против Тимарха сам был пойман и уличен в подобном же с ним приключившемся несчастии, — какой, подумай, поднялся бы среди узнавших об этом смех. Тимарха-то наш оратор привлек к ответу за его неприличествующие возрасту прегрешения, а сам, будучи стариком, столь великое против себя самого совершил беззаконие. В целом же ты напоминаешь того продавца лекарств, который во весь голос расхваливал средство от кашля, обещая незамедлительно исцелить страдающих, и в это время у всех на виду сам раздирающе закашлялся".
