40. И вряд ли кто-нибудь другой примет тебя к себе, так как отошла твоя пора и подобен ты стал состарившемуся коню, у которого даже шкура непригодна к употреблению. Да к тому же и клевета, питаемая тем, что ты выгнан из дому, родит еще большие подозрения и превращает тебя в глазах людей в прелюбодея или отравителя и тому подобное. Ведь твой обвинитель, прежде чем рот раскрыть, уже возбуждает доверие, а ты? Ты грек, человек легкого поведения, склонный ко всякому беззаконию. Ибо такими всех нас считают здешние люди, и вполне понятно. Да, мне кажется, я открыл самую причину столь плохого мнения, которого римляне о нас держатся. Дело в том, что многие из нас, получая доступ в дома богатых, за неимением иных, более полезных, знаний предлагают разные волшебства и снадобья: и зелья приворотные — для влюбленных, и заклятья — для враждующих, — и делают все это, именуя себя учеными и плащами философов себя покрыв и отпустив бороды, внушающие уважение. Итак, вполне естественно, если богачи одинаково подозрительно относятся ко всем, видя, что столь негодными оказываются те, кого они считали самыми лучшими, особенно же обнаруживая льстивость на пирах и в других случаях совместной жизни, а также чисто рабскую погоню за выгодой.
41. Стряхнув с себя этих обманщиков, богачи продолжают их ненавидеть и всячески ищут способа окончательно их уничтожить, если представится к тому возможность, опасаясь, как бы эти изгнанники не разгласили многим сокровенные слабости, свойственные богачам, — ибо наемники все же в точности высмотрели и, так сказать, созерцали своих хозяев во всей их непристойной наготе. Вот это и не дает богатым свободно дышать, поскольку все они совершенно подобны прекрасным с виду книжным свиткам с золотыми застежками, кожей пурпурной снаружи обтянутым, внутри же находится Фиест, плотью собственных детей угощаемый, или Эдип, сочетающийся с собственной матерью, или Терей, одновременно сожительствующий с двумя сестрами. Таковы и богатые люди: блеском окружены снаружи и известностью, внутри же под пурпурным покровом, подобно тем свиткам, много таят неслыханных поступков. Разверни любой из них, и перед тобой окажется немалая драма, достойная нового Еврипида или Софокла, а снаружи — пурпур цветистый и золотая застежка. Богачи сами сознают это, а потому ненавидят и преследуют всякого, кто уйдет от них, хорошо изучив противника, ибо боятся, что он раскроет страшные тайны богачей и расскажет о них многим.
42. Однако мне самому хочется, подобно знаменитому Кебету, нарисовать тебе как бы картину всей этой жизни, чтобы, с ней справляясь, ты знал, стоит ли тебе вступать на эту дорогу. С радостью бы обратился я с просьбой о написании к какому-нибудь Апеллесу, Паррасию, Аэцию или Евфранору; но, поскольку я затрудняюсь ныне найти кого-нибудь столь славного и безукоризненного по мастерству живописи, я по возможности кратко представлю тебе содержание картины. Итак, нарисуем прежде всего высокое и позолотой покрытое преддверие храма, не внизу в долине расположенного, но вознесенного над землей на вершину холма. И подъем к нему и крут чрезвычайно, и скользок, так что не раз тот, кто питал надежду достичь вершины, сломал себе шею, сделав один неверный шаг. Внутри же храма пусть восседает сам Плутос, допустим, весь из золота, необыкновенно прекрасный с виду и всем желанный. Поклонник его, только что взошедший наверх и приблизившийся к дверям храма, застыв от изумленья, взирает на золото. И вот Надежда берет пришедшего за руку, прекрасная и облеченная в цветистые одежды, и вводит его, совершенно потрясенного, внутрь храма. Отсюда Надежда все время продолжает идти впереди, а вошедшего принимают две другие женщины — Заблуждение и Рабство — и передают Труду, который, подвергнув несчастного многим тяжким испытаниям, в конце концов вручает его Старости полубольным и поблекшим. Напоследок пришедшим завладевает Презрение и влечет его к Отчаянию. А Надежда после этого улетает прочь и исчезает. И вот уже не через те золотые врата, сквозь которые он вошел, а через иной в противоположную сторону обращенный, потайной — выход выталкивают его прочь, нагим, пузатым, бледным стариком; левой рукой он прикрывает свой срам, а правой стискивает себе горло. При выходе несчастного встречает Раскаяние, проливающее бесполезные слезы и довершающее его гибель. На этом и заканчивается наша картина.
А теперь, любезный Тимокл, ты сам все рассмотри внимательно и обдумай, хорошо ли для тебя будет войти, как изображено на картине, сквозь главные двери, а потом через другие оказаться низвергнутым со столь великим позором. И, как бы ни поступил ты, помни слова мудреца: "Божества неповинно; вина — в собственном выборе".
ОПРАВДАТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО
Перевод Н. П. Баранова
(По поводу сочинения "О философах, состоящих, на жаловании")
1. Давно уже спрашиваю я сам себя, дражайший Сабин, какие соображения ты мог бы высказать, когда ты читал мое сочинение "О философах, состоящих на жаловании". Что ты следил за изложением не без смеха, это для меня совершенно очевидно. Но то, что ты должен был говорить при последовавших затем событиях, а равно и по их завершении, это я постараюсь ныне привести и согласно с тем, что было ранее тобой прочитано. Итак, если я хоть сколько-нибудь смыслю в предсказаниях, я слышу, мне кажется, как ты говоришь: "Как? Человек, который сам все это написал и столь жестокое выставил обвинение против подобной жизни, после обо всем позабыв, — только потому, что черепок, как говорится, упал другой стороной, — по доброй воле взял и вверг сам себя в рабство, столь явное и очевидное! Сколько Мидасов и Крезов, сколько целых Пактолов понадобилось, чтобы переубедить его, заставить отказаться от любимой им с детства свободы, с которой он вырос, и в том возрасте, когда он уже очутился лицом к лицу с Эаком и почти что стоит одной ногой в челноке Харона, — в этом возрасте позволить, чтобы его водили и таскали туда и сюда, словно каким-то золотым обручем скованного. Что за цепи имеют эти изнеженные богачи, что за коралловые ожерелья? Поистине, великое противоречие — между нынешней жизнью этого человека и его сочинением. Реки вспять потекли, все вверх дном перевернуто, песни отречения к худшему составляются — и не ради, как видно, Елены, не ради того, что случилось под Илионом; совершается все это потому просто, что слова, прежде казавшиеся красиво сказанными, опровергаются делом".
2. Таковы, вероятно, были твои слова, самому себе сказанные. Но сверх того, быть может, ты и собственно ко мне обратишься с каким-либо советом, который сейчас изобразить попытаюсь, — советом недокучливым, но дружелюбным, как и приличествует тебе, мужу достойному и преданному философии. Итак, если я, надев маску и приняв твой облик, достойно, изображу тебя, благо мне будет, и я принесу жертву Гермесу Красноречивому. Если же нет, — что же, тогда ты сам добавишь недостающее. Так вот, своевременно будет поменяться с тобой местами на подмостках: я буду молчать и терпеливо позволю резать себя и жечь, если это потребуется для моего исцеления; ты же посыпай мои раны своими составами, имея наготове нож и пронизывающие огнем прижигания.
Ну, а теперь твоя очередь говорить, Сабин, и, обращаясь ко мне, ты произносишь следующее:
3. "Когда-то, любезный, твое первое сочинение пользовалось естественной славой, будучи прочитано в многолюдных собраниях, — как рассказывали мне слушавшие его в ту пору. Также образованные читатели и в одиночку достойным полагали постоянно с этим произведением советоваться и не выпускать его из рук. Понятно: язык и изложение — безупречны, и содержание богато, видно знание дела, каждая мысль выражена отчетливо, а самое главное: это сочинение было полезно для всех, в особенности же для людей образованных, предохраняя их от опасности — по неведению предать самих себя в рабство. Но поскольку ты изменил свои взгляды, решив, что так будет лучше, и свободе сказал навсегда «прости», и ревностью преисполнился к подлейшему стишку:
