— Что до меня, — ответил Ферсагор, — то я склонен приписывать милости Гомера счастливое течение моего творчества сегодня ночью и утром: я был, поистине, во власти Диониса и творил в каком-то божественном пророческом восторге. Да вот ты сам сейчас рассудишь: я нарочно с собою захватил вот эту рукопись на случай, если встречусь с досужим приятелем. А ты, мне кажется, как раз пребываешь сейчас в безделии.
3. — Счастлив ты, — заметил я, — ты находишься в положении человека, который одержал победу в длинном беге, уже смыл с себя пыль и, располагаясь потешить душу остающейся частью зрелища, вознамерился поболтать с борцом в то время, как вот-вот должен раздаться клич о начале борьбы. "Небось, стоя у веревочки, ты не пустился бы в разговор", — скажет победителю ожидающий своего выхода. Так точно и ты, кажется мне, победоносно закончил свой поэтический бег и теперь подшучиваешь над человеком, который с трепетом собирается испытать свое счастье на ристалище.
Ферсагор рассмеялся.
— Как видно, ты замышляешь какое-то безысходно трудное дело? — сказал он.
4. — Еще бы, — ответил я. — Или, может быть, Демосфен тебе представляется менее значительным, чем Гомер? Ты имеешь право высоко мнить о себе, потому что воздал хвалу Гомеру, а мой Демосфен — пустяки, полное ничтожество?
— Напраслину на меня взводишь, — сказал Ферсагор. — Никогда я не отважусь сеять вражду между двумя героями, хотя мысленно я более склонен стать в ряды на стороне Гомера.
5. — Вот хорошо! — заметил я. — А для меня ты не считаешь возможным выступить на стороне Демосфена? Однако, поскольку не из-за отношения ко мне принижаешь ты эту речь, ясно, что ты только поэзию считаешь подлинным делом, а ораторскую речь, попросту говоря, презираешь, как всадник, во весь опор обгоняющий пешехода.
— Ну, таким безумцем я никогда не буду, — возразил Ферсагор, сколь ни нуждается в безумии всякий приближающийся к дверям поэзии.
— Но ведь и прозаики, — сказал я, — нуждаются в известной доле божественного вдохновения, если они не хотят показаться плоскими и бедными мыслью.
— Конечно, дружище, — согласился Ферсагор, — я это знаю и часто испытываю большое удовольствие, сближая творения различных ораторов, в том числе и Демосфена, с поэмами Гомера, — я имею в виду силу, твердость и вдохновенность. Я сопоставляю гомеровское "вином отягченный" с демосфеновскими обвинениями Филиппа в пьянстве, непристойной пляске и распутстве; известный стих поэта об "едином знамении добром" — со словами оратора о "добрых мужах, коих добрые питают надежды". Далее, вот это место Гомера:
Стоном стонал бы старец Пелей, коней укротитель…
с таким у Демосфена: "Сколь много стонов испустили бы они, мужи, погибшие за славу и свободу".
Мне хочется сравнить "поток слов оратора Пифона" у Демосфена со "снежными хлопьями" слов Одиссея у Гомера.
Если бы вечная юность была суждена и бессмертье
Мне и тебе…
со словами оратора: "Смерть кладет предел жизни всякого человека, как бы ни запирался он в своем домишке, стараясь уберечь себя". Словом, налицо тысячи случаев, когда бег мысли приводит их обоих к одному и тому же.
6. С наслаждением наблюдаю я глубину чувства, изящество изложения, красоту оборотов их речи, исключающее скуку разнообразие, искусное возвращение к ходу рассказа после допущенных отступлений, с меткостью связанную изысканность сравнений, наконец, слог, свидетельствующий о том, сколь ненавистно пишущему всякое искажение чистого эллинского языка.
7. И не раз мне казалось, — не хочу таить правду, — Демосфен с большей пристойностью нападает на легкомыслие афинян, будучи свободен от так называемой "полной откровенности", с которой Гомер, устами Терсита, именует ахейцев «ахеянками»; с большим напряжением творческой силы наполняет Демосфен своей речью трагедии Эллады, тогда как поэт среди высшего напряжения битвы создает диалоги героев и стремительность действия рассыпает в слова.
8. В речи Демосфена часто выступают и соответствие отдельных членов, и ритм, и мерный ход слогов, не чуждые поэтической прелести; точно так же у Гомера нет недостатка в противопоставлениях, соответствиях и фигурах, придающих речи видимую суровость или безукоризненную чистоту. Но, по-видимому, по самой природе вещей доблесть оказывает воздействие на силу. С какой же стати буду я презирать твою музу Клио, зная, что она ни в чем не уступает Каллиопе?
9. И тем не менее мой подвиг — слово в честь Гомера — я считаю делом сугубо трудным по сравнению с твоим — с похвалой Демосфену, и не о стихах своих я притом говорю, но о предмете их. — О чем же именно? — сказал я. Ибо под здание моих похвал нельзя подвести никакого иного прочного основания, кроме самой поэзии; все прочее в моей задаче неизвестностью скрыто: отчизна, происхождение, время Гомера. Если бы хоть что-нибудь о нем было достоверно известно -
Тогда бы не было сомнений и вражды,
как теперь, когда он получает от людей себе в отечество то Ионию, то Колофон, то Кумы, то Хиос, то Смирну, то Фивы египетские, то другие еще, без счета, города; отцом же Гомера называют: одни — лидийца Меона, другие — речной поток, а матерью — дочь Меланопа или нимфу-гидриаду, затрудняясь, очевидно, подыскать для поэта человеческое происхождение. Жизнь Гомера приурочивают то ко времени героев, то к основанию ионических городов; даже возрастное отношение его к Гесиоду точно неизвестно. Вот почему и величают его не каким-либо легко понятным именем, но предпочитают прозвище Мелисигена. Что же касается судьбы Гомера, то говорят и о бедности, о бедственной потере зрения, но лучше было бы и это все оставить в стороне, как недостоверное. Итак, до крайности сужены границы моего хвалебного слова: воздать похвалу досужему творчеству поэта и собрать его мудрость, находя ее в его песнях.
10. Твое же дело — легко и само идет тебе в руки, не требуя других слов, кроме вполне определенных и общеизвестных: оно подобно кушанью, уже готовому, которое тебе остается лишь приправить по вкусу. Есть ли такое величие, такой блеск, которого не получил бы Демосфен от судьбы? Что остается нам о нем неизвестным? Не Афины ли отчизна его, Афины цветущие, в песнях воспетые, опора Эллады? Право, я взял бы эти Афины и, пользуясь свободой поэта, ввел бы в повествование и любовные похождения богов, и мудрые их решения, и жилища их, и дары, и элевсинские таинства. А если прибавить сюда законы афинян, их судилища, праздники всенародные, гавань Пирей, основанные города, памятники побед, одержанных на море и на суше, то "один человек не в силах окажется все это достойным образом и в равной мере охватить своим словом", — как говорит сам Демосфен. Итак, в изобилии, даже с избытком имел бы я все необходимое для моего слова, и все же не считал бы себя уклоняющимся от моего предмета, ибо принято в похвальных речах славою отечества украшать восхваляемых. Так, Исократ к своей Елене смело дал нам в придачу Тезея. О, конечно: поэты — свободный народ. Ты же робеешь и, как видно, боишься навлечь на себя насмешки в несоразмерности, чтобы, по пословице, не показалась надпись на посылке больше самой посылки.
11. Миновав Афины, мы приходим в нашей речи к отцу Демосфена, триерарху. Вот — золотое основание для постройки, по слову Пиндара, ибо не было в Афинах граждан более почитаемых, чем триерархи. И пусть даже он скончался, когда Демосфен был еще совсем мальчиком, — это сиротство не бедою надлежит считать, но лишь новым предметом для восхваления, ибо оно обнаружило благородную природу Демосфена.
12. О Гомере история не сохранила и не передала нашей памяти ни воспитания его, ни упражнений в мастерстве поэта: восхваляющий поэта вынужден сразу хвататься за его же собственные творения, не имея сведений ни о детстве, ни о годах школьного учения и дальнейшего обучения. Даже к "лавровой ветви" Гесиода нельзя здесь прибегнуть, одаряющей даже простых пастухов поэтическим вдохновением. А ты? Сколько ты можешь наговорить о Каллистрате! Какой блестящий перечень имен: Алкидамант, Исократ, Исей, Евбулид! Бесчисленные наслаждения привлекают к себе афинских юношей, даже тех, что вынуждены подчиняться родительскому руководству; и самый возраст их таков, что не замедлит соскользнуть в роскошество; у Демосфена к тому же возможность была предаться веселым гуляниям, по небрежности его опекунов, но страстное стремление к философии и доблести гражданской удержало его от всего этого и привело к дверям не Фрины, но Аристотеля, Теофраста, Ксенократа и Платона.
