И тут же дозволил им заявить, нет ли у них каких-нибудь желаний. Они попросили уменьшить им дань, и царь полностью сложил ее на целое десятилетие.
И вот, когда прошли перед глазами почти все послы, причем царь вознаграждал каждого равноценными дарами, а очень многих и более ценными, последними предстали перед ним послы аксиомитов, которые не должны были платить дани, но всегда были друзьями и союзниками царя. Выражая свое благорасположение по случаю одержанных успехов, они тоже доставили подарки. Среди всего прочего было там и некое животное странного вида и удивительного строения тела. Ростом оно доходило до размеров верблюда, а что касается цвета и шкуры – усыпано было цветными пятнами леопарда. Задняя часть и все, что позади паха, было у него низкое, как у льва, а плечевая часть, передние ноги и грудь выдавались без всякого соответствия с остальными членами тела. Тонкая шея, начинаясь от большого туловища, вытягивалась в лебединое горло. Голова у него с вида верблюжья, а размерами немного больше чем вдвое превышает голову ливийского страуса и дико вращает словно подведенными глазами. Необычна и походка его. Он раскачивается совсем не так, как все остальные животные, сухопутные и водяные: ноги ступают не так, что правая и левая попеременно перекрещиваются, но особо и одновременно переставляются обе правые и отдельно от них, связанными движениями, обе левые, и вместе с тем поднимается тот или другой бок. Так легко движение животного и так велика его кротость, что за тонкую веревку, закрученную вокруг головы, водит его вожак, а оно повинуется воле его, как неразрывной цепи.
Когда появилось это животное, оно повергло в изумление весь народ и по виду своему получило имя по наиболее заметным признакам тела: народ его тут же назвал камелопардом[161]. Смятением наполнило оно все собрание, так как произошло вот что. У алтаря Селены стояла пара быков, у алтаря Гелиоса четверка белых коней, приготовленных для жертвоприношения. Когда появилось чуждое, необычное и для первого взгляда столь странное животное, все они пришли в смятение, как при виде призрака, и, исполнившись страха, порвали сдерживавшие их путы. Один из быков (кажется, только он и увидел чудовище), а за ним одновременно два коня ринулись в неудержимое бегство: они не могли прорвать ограду войска, построенную из тесно сомкнутых в круг щитов тяжеловооруженных воинов, и беспорядочно носились в яром беге, крутясь посередине и опрокидывая все, что им попадалось: и утварь и животных.
Смутный крик подняли при этом все: те, к кому они приближались, – от страха, те же, в ком они, наскакивая на других, суматохой и падениями вызывали веселье и смех, – от удовольствия.
При этом происшествии даже Персинна и Хариклея не были в силах оставаться в шатре и, откинув немного завесу, сделались зрительницами всего, что творилось.
Теаген, движимый своей собственной мужественной отвагой, а может быть, и вдохновляемый в своем порыве кем-либо из богов, когда увидел, что состоявшие при нем стражи разбежались от охватившего их страха, внезапно выпрямился, между тем как раньше он коленопреклоненно стоял подле алтаря, ожидая близкого заклания. Теаген хватает жердь, лежавшую на алтаре, берет одного из не сорвавшихся еще коней, вскакивает ему на спину и, вцепившись в волосы на его шее, пользуется гривой вместо уздечки, пришпоривает коня пяткой, подгоняет его все время вместо бича жердью и мчится за убежавшим быком.
Сперва все присутствующие поняли это дело так, будто Теаген пытается спастись бегством, и каждый криком призывал своего соседа не давать ему разорвать стену гоплитов. Но по мере того как попытка Теагена шла дальше, все стали понимать, что это у него вовсе не от страха и не из желания убежать от смерти.
Очень быстро настигнув быка, Теаген погнался за ним, почти касаясь хвоста, причем слегка колол его и побуждал к более резвому бегу. И куда бы тот ни кидался, Теаген следовал за всеми его движениями, осторожно огибая повороты и узкие места.
Когда юноша приучил быка к своему виду и образу действий, он подогнал коня, чтобы тот оказался бок о бок с быком, кожей касаясь кожи, с конским смешивая бычье дыхание и пот. Теаген сумел так согласовать скорость бега коня и быка, что стоявшим поодаль представлялось, будто срослись вместе головы обоих животных. Все восторженно, до небес, прославляли Теагена, создавшего такую невиданную конно-бычью запряжку.
Вот чем был занят народ.
Хариклея взирала, охваченная дрожью и трепетом, недоумевала, что означал этот подвиг, и в страхе, как бы Теаген не упал, заранее страдала его ранами, словно своим собственным закланием, так что и Персинна заметила это.
– Дитя мое, – сказала она, – что с тобой? Ты как будто опасаешься за чужеземца. Я и сама испытываю это чувство, сожалею о его юности и желаю, чтобы он по крайней мере избежал опасности и сохранен был для жертв, чтобы не остались у нас совсем неисполненными священные обряды в честь богов.
– Смешно, – отвечала Хариклея, – это желание: пусть он не умрет, чтобы умереть! Но если это только возможно, матушка, спаси этого человека ради меня.
Тогда Персинна, подозревавшая не ту причину, что была на самом деле, но вообще любовную, возразила.
– Невозможно мне, – сказала она, – спасти его, но все-таки скажи наконец смело мне как матери, что у тебя общего с этим человеком, о котором ты так заботишься? Если это какое-то неизведанное волнение, неподобающее девушке, то материнское чувство сумеет сокрыть чувство дочери, а женское сострадание – падение женщины.
Обильные слезы пролила тогда Хариклея.
– Вот еще в чем, кроме всего остального, мое несчастье! – воскликнула она. – Речи мои даже разумным людям кажутся неразумными, и когда я говорю о своих бедах, думают, что я ничего еще не сказала. Я вынуждена наконец приступить к самообвинению, обнаженному и ничем не прикрытому.
Так сказала Хариклея и собиралась раскрыть всю истину, когда вновь потрясена была многошумным криком, раздавшимся оттуда, где стоял народ.
Теаген заставил коня сначала мчаться как можно быстрее, но чуть только конь догнал быка и поравнялся головой с его грудью, Теаген предоставил коню вольный бег, а сам соскочил с него, кинулся на шею быка и, уткнувшись лицом в промежуток между его рогами, локтями, словно венком, обхватил их, сплетая пальцы узлом на бычьем лбу, а всем телом повис на правом плече быка и понесся, вися таким образом, слегка подбрасываемый прыжками быка. Когда Теаген заметил, что бык, задыхаясь от тяжести, уже ослабил чрезмерно напряженные мышцы и приближается к тому месту, где восседал Гидасп, Теаген ринулся вперед, переплел своими ногами ноги быка и, несмотря на то что бык все время бил копытами, стал препятствовать его ходу. У быка, стесненного в порывистом беге и отягощенного силою юноши, подогнулись колени, он внезапно упал, кувырком через голову, вперед плечами и спиной, и долго лежал распростертый на спине, уткнув рога в землю, с недвижной, словно к земле приросшей головой; ноги его отчаянно ударяли по пустому воздуху; он был побежден.
Лежал тут же и Теаген, и одна лишь левая рука, на которую он опирался, была у него занята, правую же он протягивал к небу и непрерывно ею потрясал, весело смотря на Гидаспа и на весь народ; Теаген улыбкой призывал их радоваться с ним вместе, в то время как рев быка, словно труба, возглашал хвалу победителю.
В ответ грохотал крик толпы, и не слышалось ясной, членораздельной хвалы, но широко зияли рты, из единого горла звучало удивление и длительно и созвучно поднималось в небо.
По приказу царя подбежали прислужники: одни подняли Теагена и подвели его к Гидаспу, другие же, набросив на рога быку веревочную петлю, потащили его, понурого, и снова привязали к алтарям вместе с конем, которого тоже поймали. Гидасп собирался что-то сказать Теагену или предпринять что-то. Народ, которому юноша доставил такую радость и который раньше уже с первого взгляда сочувствовал ему, поражен был его силой и в особенности уязвлен завистью к эфиопскому силачу Мероэба.
– Пусть он встретится с борцом Мероэба! – закричали все в один голос. – Пусть получивший слона сразится с тем, кто захватил быка, – вопили они все время, и ввиду такой их настойчивости Гидасп согласился. Выведен был на середину эфиоп, глядевший презрительно и самоуверенно. Он шел тяжелым шагом и чванливо размахивал руками крест-накрест, так что локти касались локтей.
Когда он приблизился к собранию, Гидасп взглянул на Теагена и обратился к нему по-эллински:
– Чужестранец, с этим человеком придется тебе состязаться. Народ этого требует.
– Пусть исполнено будет его желание, – отвечал Теаген, – а какого рода это состязание?
– Борьба, – сказал Гидасп.
А Теаген на это:
– Но почему же не бой на мечах и во всеоружии, чтобы мне совершить великий подвиг, испытать великую опасность и этим поразить Хариклею, которая все еще до сих пор хранит молчание обо мне и в конце концов, видимо, отреклась от меня?
