Автор неизвестен - Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)

Полагаю, весьма разумно поступил Ланьлинский Насмешник, что в повести «Цзинь, Пин, Мэй» поведал свои мысли через изображение нынешних обычаев и нравов.

Ведь семь страстей[2] волнуют человека. И самая сильная из них печаль. У тех, кто отличается высоким умом и просвещенностью, она рассеивается как туман, тает будто лед, потому не о них должно вести речь, как и не о тех, кои уступают им, но, вняв рассудку, сохраняют самообладание и не доводят себя до терзаний. Зато сколь редко случается, чтобы не приковала она к постели людей невежественных, кто не сообразуется с разумом и тем паче не умудрен знаниями.

Посему мой друг Насмешник, исчерпав до глубины повседневную жизнь, и сочинил эту повесть объемом в сто глав. Язык ее удивительно свеж и по душе каждому. Сочинитель не ставил себе иной цели, как прояснить деловые отношения между людьми, отвратить от порока, отделить добро от зла; помочь познать, что усиливается и расцветает, а что увядает и гибнет. Будто воочию видишь, как свершаются в книге воздаяние за добро и кара за зло. Так и слышится во всем живое биение. Кажется, тысячи тончайших нитей вздымаются, но никогда не спутываются под сильнейшими порывами ветра. Оттого, едва взявшись за книгу, читатель улыбается и забывает печаль.

Сочинитель не чурается просторечия и грубых выражений. В книге говорится о «румянах и белилах»[3]. Однако, не в этом, скажу я вам, ее суть. Ведь песни, вроде «Утки кричат»[4], «весьма игривы, но вместе с тем вполне пристойны; весьма трогательны, но вместе с тем не ранят душу»[5]. Всякий жаждет богатства и знатности, но редкий довольствуется ими разумно и в меру; всякий ненавидит горе и страдание, но лишь редким не сокрушают они душу.

Читал я сочинения «певцов скорби»[6] прошлых поколений – «Новые рассказы под оправленной лампой» Лу Цзинхуэя[7], «Повесть об Инъин» Юань Чжэня, «Убогое подражание» Чжао Би[8], «Речные заводи» Ло Гуаньчжуна[9], «О любви» Цю Цзюня[10], «Думы о любви» Лу Миньбао, «Чистые беседы при свечах» Чжоу Ли[11], а также и более поздние сочинения – «Повесть о Жуи» и «Юйху»[12]. Слог их точен и изящен, но усладить душу они не могут. Читатель откладывает их, не дойдя до конца.

Другое дело – «Цзинь, Пин, Мэй». Хотя повесть наполняют самые обыкновенные толки, какие слышишь на базарах и у колодцев; ссоры, доносящиеся из женских покоев, – ею упиваешься, как упивается соком граната ребенок, – так она ясна и понятна. Пусть ей и недостает прелести отделанных сочинений древних авторов, ее литературные достоинства привлекательны во многих отношениях.

Повесть приносит пользу еще и тем, что проникнута заботою об устоях и нравах повседневной жизни, прославляет добродетель и осуждает порок, избавляет от гнетущих дум и очищает сердце. Взять к примеру влечение плоти. Всякого оно и манит и отвращает. Но люди ведь не мудрецы, вроде Яо или Шуня[13], а потому редким удается его преодолеть. Стремление к богатству, знатности и славе – вот что не дает человеку покоя, совращает его с пути истинного.

Посмотрите, сколь величественны громады палат и дворцов с подернутыми дымкой окнами и теремами! Как красивы золотые ширмы и расшитые постели! С каким изяществом ниспадает прическа-туча и как нежна полная грудь юной красавицы! Сколь неутомима в игре пара фениксов! Какая расточительность в одежде и пище! Как созвучны шепот красавицы и шелест ветерка с подлунной песнею юного таланта! Как чарует мелодия, безудержно льющаяся из ароматных уст! Сколько страсти в женских ласках! «Руки нежно белые уж соединились и сплелись. «Золотые лотосы» взметнулись и опрокинулись…» Вот в чем наслаждение. Но в пору наивысшего счастья, увы, стучится горе. Так скорбью омрачается чело в разлуке, так всякий ломает ветку сливы-мэй пред расставаньем, потом гонцов почтовых ждут, шлют длинные посланья. Не миновать страданья, отчаянья, разлуки. Не укрыться от меча, занесенного над головой. В мире людей не уйти от закона, на том свете не миновать демонов и духов. Чужую жену совратишь, твоя начнет другого соблазнять. Кто зло творит – накличет беду, кто добро вершит – насладится счастьем. Никому не дано этот круг обойти. Вот отчего в природе весна сменяется летом, осень – зимою, а у людей за горем приходит радость, за разлукою – встреча, и в этом вовсе нет ничего странного.

Будешь жить по законам Природы, покой и довольство сопутствовать будут тебе до самой кончины, а дети и внуки продолжат навеки твой род. А воспротивишься воле Природы, в мгновенье нагрянет беда – погубишь себя и имя свое.

В нашем мире одно поколенье сменяет другое. Да, это так. Но счастие тому лишь, кого минуют горе и позор.

Вот почему я и говорю: да, разумно поступил Насмешник, что создал эту повесть.

Весельчак[14] писал на террасе в Селенье Разумных и Добротельных

Повесть «Цзинь, Пин, Мэй» сочинил один из крупнейших мастеров слова, особо прославившийся в царствование покойного Государя Императора[1]. История эта вымышленная, а потому таит шипы и колючки. Автор, в самом деле, обнажает самые уродливые явления жизни, но разве не также поступил Первоучитель, когда отказался изъять песни царств Чжэн и Вэй[2]?

Каков бы ни был исход того или иного события из описанных в книге, он всякий раз обусловлен, порою тщательно скрытой причиной. Ведь великой любовью и состраданием переполнялось сердце писавшего эту книгу, и ныне те, кои распространяют ее, совершают подвиг примерный.

Людям неосведомленным, которые замечают в книге только непристойности, особо разъясняю: вы не только не понимаете авторского замысла, но также извращаете намерения тех, кто книгу распространяет.

Двадцатиштриховый[3]

Да, в «Цзинь, Пин, Мэй» изображен порок. (В хвалебном отзыве, с которым поспешил выступить Юань Шигун[2], излито скорее его собственное недовольство, нежели дана оценка произведения). Правда, у автора были на то свои основания. Ведь он предостерегал от порока читателей. Так, из многих героинь он выбрал только Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр и Чуньмэй, имена которых составили название книги. И в этом скрыт глубокий смысл. Ведь от своего же коварства сошла в могилу Цзиньлянь, грехи погубили Пинъэр, стала жертвой излишеств Чуньмэй. Как раз их судьбы оказались куда трагичнее судеб остальных героинь.

Автор сделал Симэнь Цина живым воплощением тех, кого на сцене играют с разрисованным лицом, Ин Боцзюэ – живым воплощением малого комика, а распутниц – живыми воплощениями женщин-комиков и женщин с разрисованным лицом[3], да настолько убедительно, что от чтения книги прямо-таки бросает в пот, поскольку предназначена она не для наущения, но для предостережения.

Вот почему я постоянно повторяю: блажен тот, кто проникается жалостью к героям «Цзинь, Пин, Мэй»; достоин уважения тот, кто устрашается; но ничтожен – восхищающийся и подобен скотине – подражающий.

Мой друг Чу Сяосю взял как-то с собой на пир одного юношу. Когда дело дошло до представления «Ночной пир гегемона»[4], у юноши даже слюнки потекли. «Вот каким должен быть настоящий мужчина!» – воскликнул он. «Только для того, чтоб, как Сян Юй, окончить свою жизнь в волнах Уцзяна?!» – заметил Сяосю, и сидевшие рядом сочувственно вздохнули, услышав его справедливые слова.

Только тому, кто уяснит себе эту истину, позволительно читать «Цзинь, Пин, Мэй». Иначе, Юань Шигун был бы глашатаем разврата. Люди! Прислушивайтесь к моему совету: ни в коем случае не подражайте Симэню!

Играющий жемчужиной из Восточного У набросал по дороге в Цзиньчан в конце зимы года дин-сы в царствование Ваньли[5]

В романсе[1] поется: