С того дня, как мы расстались, она хранила упорное молчание, я не получал от нее ни любовных стихов, ни писем со значением, у меня даже возникла мысль, что, разочаровавшись во мне, она бранила и попрекала меня нарочно, чтобы ускорить наш разрыв. Правда, никаких доказательств у меня не было, но какая-то смутная тревога постоянно терзала душу, и что же я вижу — совсем как прежде лежит приготовленное для меня платье, сшитое еще искуснее, чем бывало, оттенки, покрой — лучшего и желать нечего, сразу видно, что, даже будучи брошенной, женщина не переставала думать обо мне.
«Похоже, что она все-таки не собирается от меня отказываться», — возрадовался я и попытался возобновить наши прежние отношения. Женщина не избегала меня, не скрывалась: «Пусть, мол, помучается», отвечая, не старалась уязвить, но твердо стояла на своем: «Я не потерплю измен и согласна встречаться с вами, только если вы остепенитесь и распроститесь с прежними привычками». Однако же, полагая, что раньше или позже она все равно уступит, и упорствуя в своем намерении преподать ей урок, я не стал давать никаких обещаний: «Хорошо, дескать, исправлюсь» — и нарочно продолжал вести себя по-прежнему. Женщина тосковала, плакала и в конце концов скончалась. Только тогда я понял, сколь опасны подобные шутки.
Теперь-то я знаю, что именно на такую женщину можно положиться совершенно во всем. Она была мне надежной помощницей и советчицей в любых делах: и в пустяковых, и в самых мудреных. Я уже не говорю о том, какой искусной была она мастерицей — с самой девой Тацута[50] могла бы соперничать, да и Небесной Ткачихе[51] вряд ли в чем-нибудь уступила бы.
Вспоминая умершую, Ума-но ками горестно вздыхает, а То-но тюдзё говорит:
— Разумеется, неплохо, когда женщина умеет хорошо шить, но лучше бы вы походили на небесную чету прочностью союза. Впрочем, Должно быть, твоя дева Тацута и в самом деле не имеет себе равных. Цветы, листья деревьев исчезнут, не привлекши ни единого взора, растают мимолетной росой, коли не лягут на них краски соответствующего времени года… Да, боюсь, что тебе уже не найти столь же совершенной особы.
Он явно подстрекает рассказчика к дальнейшим откровениям.
— Примерно в то же самое время, — продолжает Ума-но ками, — я был связан с еще одной женщиной. Она принадлежала к более знатному роду, чем первая, была прекрасно воспитана и обладала тонкой, чувствительной душой: умело слагала стихи, искусно писала, превосходно играла на кото — словом, наделена была в полной мере всеми достоинствами. В довершение всего она была хороша собой, и я, имея постоянное пристанище у той, ревнивицы, иногда тайком навещал и эту, с каждым днем привязываясь к ней все больше. Когда же та, первая, скончалась, что, по-вашему, мне оставалось делать? Жаль мне ее было безмерно, но не век же тосковать и печалиться! Я стал чаще бывать у второй, но, узнав ее ближе, открыл в ней немало неприятных черт — и кичлива она была, и ветрена чрезмерно. Рассудив, что полагаться на такую невозможно, я отдалился от нее, и, очевидно, как раз в это время вступила она в тайную связь с другим.
Однажды — дело было на Десятую луну, — выходя прекрасной светлой ночью из Дворца, я встретил знакомого придворного, и поехали мы с ним в одной карете. Я намеревался остановиться на ночлег у Дайнагона, а спутник мой сказал: «Меня ждут сегодня в одном доме, и я очень беспокоюсь…» Дом же этот был как раз по дороге.
Сквозь полуразрушенную стену смутно виднелась поблескивающая гладь пруда, в котором «месяц нашел себе приют» (9), так мог ли я пройти мимо? Неожиданно для самого себя я тоже вышел из кареты. Как видно, довольно давно уже заключили они сердечный союз, во всяком случае мой попутчик, весьма взволнованный, устроился где-то на галерее неподалеку от ворот и некоторое время сидел там, любуясь луною. Хризантемы пленительно поблекли, багряные листья кружились в воздухе, не в силах противостоять внезапным порывам ветра, — право, более прелестной картины и вообразить невозможно. Вынув из-за пазухи флейту, мужчина заиграл, сам себе подпевая: «Тени там так густы…»[52] Тут и женщина — как видно, ее японское кото[53] было настроено заранее — начала подыгрывать ему, искусно, и мелодия была под стать этой прекрасной лунной ночи. Мелодии в ладу «рити»[54] всегда кажутся особенно изысканными, если их извлекают из струн нежные женские пальцы и если к тому же они долетают до вас из-за занавесей. Восхищенный мужчина подошел поближе.
«Похоже, что эти алые листья никем еще не примяты (10), — насмешливо заметил он. Затем, сорвав хризантему, произнес:
Пение струн,
Лунный свет несказанно прекрасны
В этом доме, и все же
Разве могли бы они удержать
Человека с холодной душой?
Надеюсь, вы простите мне мою бесцеремонность… Сыграйте же еще. Можно ли скупиться, имея рядом столь благодарного слушателя?» — попросил он и добавил что-то шутливое, а женщина жеманно ответила:
«С ветром осенним
Голос флейты звучит согласно.
И не в силах, увы,
Слабые листья-слова
Задержать его на пути…»
Так они любезничали, не ведая о том, что рядом находится человек, которого все происходящее крайне раздражает. Женщина, взяв на этот раз кото «со»,[55] настроила его в тональности «бансики»[56] и заиграла в изящной, современной манере. Нельзя было не отдать справедливой дани ее мастерству, но, откровенно говоря, ее игра не доставила мне особого удовольствия. Не спорю, развязность манер, легкость нрава могут быть уместны в женщинах, прислуживающих во Дворце. С ними встречаешься от случая к случаю, обмениваешься речами… Но в женщине, которую ты собираешься сделать своей единственной опорой в жизни… Возмущение мое не имело границ, и под предлогом увиденного в ту ночь я вовсе перестал ее навещать.
Сопоставляя эти два случая, я, как ни молод был, понял, что женщины, привлекающие своей исключительной утонченностью, очень часто не заслуживают доверия и связывать с ними свою судьбу опасно. Уверен, что дальнейшая жизнь лишь укрепит меня в этом мнении. Вот вас сейчас, верно, привлекают женщины пленительно-нежные, хрупкие, во всем покорные вашей воле, они словно капли росы на ветках хаги, «захочешь сорвать — упадут» (11), словно градинки на листьях бамбука, дотронешься — тотчас растают… Но лет через семь вы меня поймете. Я недостоин давать вам советы, и все же: опасайтесь слишком податливых женщин. Они легко впадают в заблуждение, навлекая позор на головы пекущихся о них мужчин, — поучает юношей Ума-но ками.
То-но тюдзё привычно кивает головой, а Гэндзи улыбается, как видно думая про себя: «Что ж, может быть, и так…»
— Не вижу ничего хорошего ни в том, ни в другом случае, — говорит он. — Обе эти особы кажутся мне в равной степени непривлекательными.
Тут вступает То-но тюдзё:
— А теперь я расскажу вам об одной глупой женщине. Я начал посещать ее тайно, вовсе не предполагая делать ее единственным предметом своих помышлений, но мало-помалу привязался к ней и, как ни редки были наши встречи, не забывал ее. Да и она привыкла во всем полагаться на меня. Порою, несмотря на ветреность, свойственную моему возрасту, я невольно задумывался: «Питая ко мне такое доверие, может ли она равнодушно взирать на мои измены?» Но женщина вела себя так, будто ничего не замечала, никогда я не слышал от нее ни слова упрека и, возвращаясь к ней после долгого отсутствия, находил ее все такой же ласковой и приветливой. Ее поведение казалось мне столь трогательным, что я не упускал случая подать ей надежду на свое постоянное покровительство.
Она не имела родителей и была совершенно беспомощна, я же умилялся, видя, что она готова вверить мне свою жизнь. Поскольку женщина никогда не выказывала беспокойства, я чувствовал себя свободным и с легким сердцем оставлял ее одну. И вот однажды случилось так, что я не навещал ее довольно долго, а тем временем — я об этом узнал значительно позже — особа, которая находится под моим постоянным покровительством, сумела, воспользовавшись чьим-то посредничеством, оскорбить ее слух жестокими, отвратительными намеками. Не ведая о нанесенной ей обиде, я продолжал пренебрегать несчастной и даже писем к ней не писал хоть и не забывал ее, конечно. Долго не получая от меня никаких вестей, женщина окончательно пала духом, а как еще и дитя малое на руках имела, то однажды, не в силах превозмочь тревоги, сорвала цветок гвоздики и отправила мне… — Тут То-но тюдзё заливается слезами.
— Но что же она написала? — спрашивает Гэндзи.
— Что написала? Да, кажется, ничего особенного… — отвечает То-но тюдзё, — что-то вроде:
Пусть ограда ветха
У бедной хижины горной,
Ты хотя б иногда
Одари своим блеском, роса,
Лепестки этой нежной гвоздики…
Разумеется, я поспешил ее навестить. Как и прежде, сердце ее было полностью мне открыто, но, когда взирала она на блистающий росою сад, где, как и в доме, было пусто, уныло и дико, лицо ее выражало глубокую печаль, а порой из груди вырывались рыдания, соединявшиеся с тоскливым хором звенящих в траве насекомых. Совсем как в старинной повести…
