день третьего месяца.
Изменить ничего было нельзя, и это приводило меня в отчаяние, даже романы меня больше не занимали. Я проводила дни в слезах, и вот однажды, когда закатные лучи особенным блеском озарили дерево сакуры, я заметила, что цветы уже облетели все без остатка.
Цветы облетевшие
Снова вернутся с весною,
Свидимся мы,
Но не с теми, кто нас покинул –
Как по ним тоскует душа!
Я слышала, что умерла также дочь Советника [41]. Я восприняла это близко к сердцу, ведь у меня самой было горе – как же должен был страдать господин Тюдзё, супруг умершей [42]! Когда мы только приехали в столицу, мне дали тетрадь, в которой упражнялась эта госпожа – вот, мол, тебе образец. Там было написано стихотворение: «Ночь сгустилась, но мне не до сна…», а ещё, как ни странно, очень красиво были выведены вот эти строки:
Гора Торибэ!
Из расселин к небу
Курится погребальный дым,
И вид его мне говорит
Уже не долго… [43]
Каждый раз, как я это видела, я разражалась безутешным плачем.
Я пребывала в таком подавленном настроении, что это терзало сердце моей матери, и, надеясь меня утешить, она достала где-то ещё книг и мне их показала. Как она и думала, это возымело действие, и я постепенно успокоилась.
Мне попала в руки глава о том, как встретились Гэндзи и Мурасаки [44], и очень хотелось узнать продолжение, но не было человека, к которому я могла бы за этим обратиться. Все наши ещё не освоились в столице, и им неоткуда было взять книги. Не зная, на что уповать, и пребывая в крайнем нетерпении, я постоянно про себя молилась: «Хоть бы увидеть повесть о Гэндзи целиком, от первой до последней главы!» Даже когда матушка взяла меня с собой в Удзумаса [45] и мы затворились для молитвы, я ни о чём другом не просила, и уже представляла себе, как выйду из храма и сразу получу повесть о Гэндзи, всю – да только этого не случилось. Я была крайне разочарована и огорчена.
Из провинции как раз вернулась одна дама, которая доводилась мне тёткой, и меня отправили её навестить. Она приняла меня радушно, всё удивлялась: «Ах, какая же ты выросла красавица!» – а когда мне уже нужно было уходить, сказала: «Что же тебе подарить? Так называемые “полезные вещи” – не для такого случая. Я подарю тебе то, что, как я слышала, ты любишь!» И вот, я получила от неё все пятьдесят с лишним свитков повести о Гэндзи в особом ларце, и ещё повесть о Тюдзё Аривара, и «Тогими», и «Сэрикава», «Сирара», «Асаудзу» [46]. Как же велика была моя радость, когда я принесла домой всё это, увязанное в один узел.
Повесть о Гэндзи, о которой я так мечтала, которую видела краем глаза, но по-настоящему не знала, теперь я могла рассматривать, неспешно вынимая свиток за свитком, начиная с самого первого, и никто не мог помешать мне, покуда я расположилась у себя за пологом – что по сравнению с этим счастьем даже участь самой императрицы!
* * *
С утра, лишь только рассветёт, и до поздней ночи, пока не одолеет дремота, я только и делала, что читала, придвинув поближе светильник. Очень скоро само собою вышло, что я знала прочитанное наизусть, и оно так и всплывало у меня перед глазами, мне это очень нра-вилось. Но вот однажды во сне предо мной явился благородного вида монах в жёлтом облачении и изрёк: «Поскорее затверди наизусть пятый свиток Лотосовой сутры» [47]. Людям я не рассказала увиденный сон и даже не подумала учить наизусть сутру – душа моя всецело занята была романами. Надо сказать, что в то время собою я была нехороша, но думала, что повзрослею и расцвету небывалой красотой, и у меня непременно будут длинные-длинные волосы… Я мечтала стать похожей на Югао, возлюбленную блистательного Гэндзи, или на деву Укифунэ, любимую генерала Удзи [48] – на удивление вздорные и тщетные помыслы!
* * *
В первый день пятой луны, любуясь цветущим мандариновым деревом у нас во дворе, сыплющим белое крошево, я сложила:
Всем срокам вопреки
Опять метут снега –
Так мне привиделось.
Вот только
Цветущих мандаринов аромат…
Деревья у нас в усадьбе росли так же густо, как те, под тёмной сенью которых мы прокладывали себе путь на склоне горы Асигара, и осенью, в десятую луну, кленовая листва в нашем саду была даже красивее, чем на окрестных горах, словно сад накрыли парчой. Один зашедший к нам гость обронил: «Я сейчас заметил по дороге одно место – алые клёны там исключительно хороши!» И вот у меня вдруг сложились стихи:
Не сыщется нигде такого места,
Чтобы затмить могло
Мой дом и этот сад –
В них суета не вхожа,
И здесь лишь краски осени живут!
С раннего утра и до позднего вечера я увлечена была только чтением романов, но однажды во сне увидела человека, который сказал мне:
– А вот я устроил недавно ручей возле Шестиугольной Обители, потрудился ради дочери Вдовствующей Императрицы, принцессы Первого ранга [49].
– Что это означает? – поинтересовалась я.
– Молись великой богине Аматэрасу! [50] – ответствовал он.
Этого сна я тоже людям не рассказала, да и сама об этом не особенно раздумывала – непростительная беспечность!
Каждую весну я заглядывалась на сад той самой принцессы Первого ранга:
Цветения едва дождавшись,
О палых лепестках грущу –
Весна в саду её,
И как своею,
Я сакурой её любуюсь.
В конце марта, остерегаясь Земляного Духа, я поселилась в одном доме [51], где сакура цвела очень красиво, даже в эту пору оставались неопавшие лепестки. Вернувшись домой, я послала хозяевам стихи:
В саду моём
Весна уж отцвела.
Пусть лепестки роняли ваши вишни,
Но я успела с ними попрощаться,
Взглянуть хотя б на миг.
Когда цвела и опадала сакура, я всегда грустила, ведь именно в эту пору умерла моя кормилица, и когда я видела написанное рукою дочери Советника, я тоже невольно предавалась печали.
* * *
Как-то в пятую луну, глубокой ночью
