— Принцесса рано осталась одна, лишившись опоры в жизни,— отвечала кормилица,— вы и представить себе не можете, как я вам признательна. Вот ведь и Государь, ее отец, удаляясь от мира, только и надеялся что на вашу доброту, на вашу снисходительность к ее юной неопытности. Да и сама она в душе полагается только на вас.
— После того как Государь удостоил меня столь милостивого послания,— сказала госпожа,— я постоянно размышляю над тем, чем могу быть полезна принцессе. Но, к сожалению, при моей собственной ничтожности...
С ласковой снисходительностью беседовала госпожа Мурасаки с принцессой, они говорили о любимых картинках, о том, как трудно расстаться с куклами... Словом, обо всем, что близко детскому сердцу. «Она и в самом деле совсем еще молодая и очень добрая»,— в душевной простоте своей подумала принцесса, и прежней робости как не бывало.
С тех пор они часто обменивались письмами и, встречаясь — как правило, в те дни, когда в доме на Шестой линии устраивались какие-нибудь празднества,— с удовольствием беседовали друг с другом.
Люди, всегда готовые посудачить о тех, кто занимает высокое положение в мире, сначала любопытствовали:
— Хотелось бы знать, как относится к принцессе госпожа Весенних покоев?
— Не может быть, чтобы господин питал к ней прежнюю привязанность. Наверняка ее положение в доме пошатнулось.
Когда же стало ясно, что привязанность Гэндзи к госпоже за последнее время не только не уменьшилась, а, наоборот, увеличилась, не преминули позлословить и об этом, однако, узнав, что женщины не проявляют никакой враждебности друг к другу, потеряли к ним всякий интерес и перестали судачить.
На Десятую луну госпожа Весенних покоев по случаю сорокалетия супруга отправляла дары будде Якуси[12] в один из храмов на равнине Сага. Зная, что Гэндзи всегда претила чрезмерная роскошь, она ограничилась самыми скромными приготовлениями. И все же изображения будд, шкатулки для сутр и украшения для свитков были так хороши, что при виде их невольно вспоминалась земля Вечного блаженства. Были проведены торжественные чтения сутр Сайсёокё, Конгоханнякё, Дзумёкё[13]. По этому случаю собралось множество знатных вельмож. Убранство храма отличалось чрезвычайной изысканностью, все вокруг, начиная с багряной осенней листвы, радовало взор. Возможно, именно поэтому люди и оспаривали друг у друга честь присутствовать на этом празднестве.
По поблекшим от инея лугам разносился непрерывный грохот подъезжающих повозок, цокот копыт. Монахи получили щедрое вознаграждение — никто не хотел отставать от других.
На Двадцать третий день кончался пост[14], а как в доме на Шестой линии и угла свободного найти было невозможно, госпожа устроила праздничное пиршество в доме на Второй линии, который всегда считала своим. Она сама занималась подготовкой нарядов и прочего, а обитательницы других покоев охотно помогали ей. Во флигелях обычно размещались прислуживающие дамы, но госпожа временно перевела их в другое место, предоставив освободившиеся помещения в распоряжение придворных, приближенных высоких особ и многочисленной челяди из дома на Шестой линии.
В передних покоях главного дома, убранных соответственно случаю, установили инкрустированное перламутром кресло[15]. В Западных покоях поставили двенадцать столиков, согласно обычаю разложив на них летние и зимние наряды, спальные принадлежности. Впрочем, все это было скрыто от любопытных взоров роскошными лиловыми покрывалами из узорчатого шелка. Перед креслом стояли еще два столика, покрытые коричневато-красной тканью, которой цвет сгущался книзу. Подставка для головных украшений была сделана из аквилярии, серебряная ветка с сидящей на ней золотой птичкой поражала изяществом и благородством очертаний. Эта прекрасная вещь, присланная обитательницей павильона Павлоний, была сделана по заказу ее матери. Четырехстворчатая ширма, стоявшая за креслом, дар принца Сикибукё, отличалась необыкновенной изысканностью и, хотя изображены были на ней всем известные картины четырех времен года, горы, реки и водопады, привлекала внимание причудливой, своеобразной красотой.
У северной стены размещались две пары шкафчиков с обычной утварью на них.
В южной передней собрались самые знатные вельможи, левый и правый министры, принц Сикибукё и многие, многие другие. Можно сказать, что сегодня здесь присутствовал весь двор.
В саду, слева и справа от помоста для танцев, установили навесы для музыкантов; к западу и к востоку поставили восемьдесят коробов с рисовыми колобками, а также сорок китайских ларцов с дарами для гостей.
В стражу Овцы прибыли музыканты. Были исполнены танцы «Десять тысяч лет» и «Желтая кабарга», а когда день подошел к концу, громко запели флейты, загремели барабаны и один из танцоров начал танцевать корейский танец «На согнутых ногах». Как только музыка смолкла, Тюнагон и Уэмон-но ками, очевидно восхищенные столь необычным зрелищем, спустились в сад и повторили несколько прощальных па, после чего, к величайшей досаде зрителей, скрылись под сенью алой листвы.
Люди, сохранившие в памяти тот давний вечер, когда по случаю Высочайшего посещения дворца Судзаку был исполнен танец «Волны на озере Цинхай», невольно подумали, что Тюнагон и Уэмон-но ками вполне достойны своих отцов. В самом деле, они были почти так же красивы и изящны, пользовались не меньшим влиянием в мире, а по службе продвигались даже быстрее. Многие же, подсчитав, сколько лет прошло с тех пор, заключили, что, видно, существует какая-то давняя связь между обоими семействами, недаром сыновья так же неразлучны, как некогда их отцы.
Сам же хозяин едва не плакал от умиления, и мысли его устремлялись к прошлому.
Но вот спустилась ночь, и музыканты собрались уходить. На прощание один из служителей домашней управы оделил их прекрасными дарами, которые слуги тут же извлекли из китайских ларцов. Когда, накинув на плечи белые платья, музыканты шествовали мимо холмов, по запруде, их можно было принять за предвещающих тысячу лет журавлей[16].
Потом начали музицировать во внутренних покоях, и это было не менее прекрасно. Инструменты изволил подготовить сам наследный принц. Все они, в том числе принесенные из дворца Судзаку бива и китайское кото, не говоря уже о присланном Государем кото «со», были хорошо знакомы Гэндзи, и звуки струн пробудили в его сердце томительные воспоминания. Увы, как давно это было! «Будь жива Государыня-супруга, — сетовал он, — я устроил бы в ее честь такое же празднество. Как жаль, что она не успела убедиться в моей преданности».
Государь тоже до сих пор оплакивал ушедшую, и мир казался ему бесконечно унылым. Страдания его усугублялись еще и тем, что, как он ни старался, ему не удавалось в полной мере проявить свою сыновнюю почтительность.
В этом году под предлогом сорокалетия Гэндзи он вознамерился было провести церемонию Высочайшего посещения, но Гэндзи снова отказался. «Никогда не следует делать того, что тяжким бременем ложится на Поднебесную», — сказал он, и Государь принужден был смириться.
По прошествии Двадцатого дня Двенадцатой луны дом на Шестой линии посетила Государыня-супруга. Решив отметить праздничными молебнами последнюю луну года, она заказала чтения сутр в семи великих храмах Нара и в качестве вознаграждения отправила туда сорок тысяч данов[17] различных тканей. Креме того, она послала четыреста бики[18] шелка в сорок храмов, неподалеку от столицы расположенных, заказав там торжественные службы. Хорошо понимая, сколь многим обязана она Гэндзи, и представляя себе, как велика была бы признательность ее покойных родителей, Государыня-супруга только и помышляла о том, как бы получше отблагодарить его. К ее величайшему сожалению, ей так и не удалось осуществить многих своих замыслов, ибо Гэндзи потребовал, чтобы во Дворце не устраивали никаких празднеств в его честь.
— Я знал многих, кто, пышно отпраздновав сороковую годовщину, в самом непродолжительном времени расставался с миром. Мне кажется, что на этот раз лучше обойтись без огласки, а подсчитать мои годы тогда, когда я достигну полного возраста,— заявил Гэндзи, но, право, при том высоком положении, какое занимала при дворе Государыня-супруга...
Главные покои той части дома, где жила Государыня-супруга, привели в порядок и устроили там праздничное пиршество, которое в целом мало чем отличалось от предыдущих. Вот только высшие сановники получили дары не менее щедрые, чем во время Великого пиршества[19], а принцам Государыня пожаловала еще и по женскому наряду. Советники Четвертого ранга, чиновники Пятого ранга и простые придворнослужители получили белые хосонага и по свертку шелка. Самому Гэндзи Государыня преподнесла платье необыкновенной красоты и — что показалось всем особенно трогательным — прославленные пояс и меч, доставшиеся ей в наследство от принца Дзэмбо. Да, можно сказать, что теперь в доме на Шестой линии были собраны все самые известные в мире редкости.
