«Я считал тебя человеком умным и проницательным, а от этих твоих слов мне стало ясно, что настоящего ума у тебя нет, и мысли ума твоего малы. Государей в мире много. Я творил всеобщую резню и разрушение повсюду, куда ступали копыта коней войска Мухаммеда Огузского [хорезмшаха]. А остальные народы, что находятся в странах других государей, сложат рассказы во славу мою». Казий после этого попал в опалу.
Рашид-ад-дин, как и другие источники, рисует нам поведение разных общественных групп во время чингизханова нашествия. Феодальная знать — и кочевая, и некочевая — в большинстве оказалась неспособной возглавить и объединить сопротивление народных масс даже в отдельных изолированных пунктах, хотя храбростью и мужеством туркменская военная знать, по признанию акад. В.В. Бартольда, превосходила воинов Чингиз-хана, которые во время войны с хорезмшахом вовсе не проявили личного героизма [130].
Данные Рашид-ад-дина и других источников убеждают нас, что повсюду в странах Средней Азии, Иране, Азербайджане, Армении и сопредельных странах наиболее инициативными и активными борцами против армий Чингиз-хана были народные массы, особенно низы городского населения — ремесленники и городская беднота. Горожане, нередко вопреки воле своих феодальных владетелей и правителей, крепко отстаивали свои города от завоевателей; даже покоренные горожане часто поднимали восстания. Известна роль горожан в обороне от монголов таких городов, как Сыгнак, Шаш (Ташкент) [131] и др. в Узбекистане, Мерв [132], Херат [133] в Хорасане, Марага, Бейлакан [134], Ганджа [135] в Азербайджане, Ани [136] в Армении и других. И это не случайно. Объяснение активной роли народных масс, особенно горожан, мы легко находим в том, что монгольское нашествие, в отличие от прежних завоевательных движений кочевников, не было только войной с феодальными властителями стран Передней и Средней Азии. Монгольское нашествие грозило тяжелыми бедствиями широким народным массам. Их ожидали или массовая резня и физическое истребление, или плен и рабство, в лучшем случае ограбление и «наиболее жестокие и реакционные, полурабские формы феодальной эксплоатации» [137]. Огромные податные сборы и тяжелые повинности, установленные монгольскими ханами, преемниками Чингиз-хана, всем своим бременем падали именно на податное сословие ра‘ийятов, т.е. на оседлых крестьян и низшие и средние слои горожан, тогда как феодальная знать и крупное купечество, особенно крупные оптовые коммерсанты — уртаки, подчинившись монгольским завоевателям, добивались различных льгот и привилегий.
Особо стоит вопрос об идеализации Рашид-ад-дином личности Газан-хана и его реформ. Конечно, такая идеализация была неизбежна в труде, начатом по заказу самого Газан-хана и законченном в правление его брата и преемника Ольджайту-хана. Но данное Рашид-ад-дином панегирическое изображение Газан-хана обнаруживает гораздо больше увлечения и личного пристрастия со стороны автора, чем в его повествовании о деяниях прежних монгольских ханов. Это и понятно, ибо здесь наш историк защищал свое кровное дело — газанхановы реформы, и его с Газан-ханом связывали личный интерес и близость политических взглядов. Конечно, образ Газан-хана под пером нашего историка приобрел иконографические черты [138]. Конечно, Рашид-ад-дин сознательно старался придать своему герою, Газан-хану, черты того образа идеального государя, какой соответствовал представлениям, сложившимся в среде иранской бюрократии, вероятно, еще в X в. при Буидах, и отразился в произведениях особого жанра, известного под именем мувада‘ат, позднее развившегося в настоящий политический трактат, каким мы его видим в «Книге о правлении» (Сийясет-намэ), приписываемой знаменитому сельджукскому везиру Низам-ал-мульку [139].
Отдельные черты такого мувада‘ата (изложение политической программы царствования и образ идеального государя) мы находим и в том разделе «Тарих-и Газани», который посвящен правлению Газан-хана. Невозможно согласиться с В.В. Бартольдом, когда он говорит, что, в отличие от Вассафа, Рашид-ад-дин никогда не влагал в уста монгольских ханов сочиненных им речей и не вносил в изложение речей и посланий ханов ни одного своего слова [140]. Мы уже говорили выше о совпадении содержания речи, приписанной Газан-хану, с мнениями самого Рашид-ад-дина в его переписке.
Нет сомнения в том, что Рашид-ад-дин, рисуя картины хозяйственной разрухи, обнищания крестьян и горожан и развала податной системы при предшественниках Газан-хана, сознательно сгущает краски [141], дабы сильнее оттенить благодетельные последствия газанхановых реформ, а при описании последних историк, конечно, допускает преувеличения, говоря о хозяйственном подъеме, вызванном реформами [142]. И все-таки здесь нет слишком резкого искажения истины: если отбросить некоторые преувеличения в деталях и отдельных мелких фактах, Рашид-ад-дин дал в общем верную оценку социально-экономической жизни Ирана до и после газанхановых реформ. Что эти реформы стимулировали известный рост производительных сил, это, как было уже сказано, подтверждается и другими источниками. Утверждения Рашид-ад-дина следует смягчить лишь в отношении темпов и пределов этого экономического роста. Затем, не следует забывать, что в изображении газанхановых реформ автор выступает как талантливый представитель определенной группы класса феодалов и определенной политической линии, о чем мы уже говорили выше.
В тех разделах, где Рашид-ад-дин выступает не как самостоятельный рассказчик, современник и очевидец, а как компилятор, он обычно точно, часто текстуально, передает изложение своих первоисточников, не считаясь со своими личными мнениями. Религиозные предания христиан, евреев, буддистов и шаманистов он излагает согласно их собственным традициям, а не так, как их передавала враждебная им мусульманская традиция. В этом случае Рашид-ад-дин, подобно другому мусульманскому (арабоязычному) автору труда о религиях и сектах (Шахристани, XII в.), довольно объективен и чужд религиозного фанатизма. Сочетание в сознании Рашид-ад-дина мусульманской ортодоксии и действительно передовых научных идей было внутренним противоречием, впрочем, объяснимым историческими условиями эпохи и социальной позицией самого Рашид-ад-дина. Но в авторе «Джами‘ ат-таварих» беспристрастие ученого в общем взяло верх над конфессиональной ограниченностью. И вообще во всех тех случаях, когда Рашид-ад-дину не приходится давать оценку подвигам монгольских ханов или защищать свою политическую линию, у него не заметно особого пристрастия, и обычно он оказывается в таких случаях точным историком.
Выдающейся особенностью «Джами‘ ат-таварих» по сравнению с предшествовавшими персидскими историками (за исключением, пожалуй, отчасти Абу-л-Фазла Бейхаки, XI в.) является то, что, хотя по общему построению это — история государств и династий (так только и мыслились в ту эпоху официальные исторические труды), все же труд содержит немало сведений этнического, культурного и бытового порядка о различных народах и пересыпан рядом экскурсов и отдельных фактов, рисующих хозяйственную жизнь при Хулагуидах, социально-экономическую политику ильханов, социальные движения народных низов (например, повстанческое крестьянское движение в 80-90-х годах XIII в.); в отношении к последнему автор стоит на враждебной классово пристрастной точке зрения, хотя и сообщает много ценных деталей об этом движении [143]. Это внимание нашего историка к жизни страны и народных низов делает «Джами‘ ат-таварих»
