Далее Низами говорит об одном из своих покровителей — Имаде из города Хоя (в Азербайджане). Затем он рассказывает, как он трудился над поэмой, жалуется на поэтов, крадущих у него стихи, высказывает мысли о бренности всего земного и т. д.
Традиционная глава о высоком достоинстве поэтического слова. Низами советует шахам поступать в соответствии с разумом и соблюдать чувство меры, быть справедливыми и милостивыми.
Глава содержит восхваление второго адресата поэмы, правителя Мосула Изз-ад-дина Масуда (очевидно, Масуда II из династии Зенгидов). За ним следуют хвалы первому заказчику поэмы — Нусрет-ад-дину Бишкину Ильдигизиду — за восстановление Гянджи после страшного землетрясения, постигшего город в конце XII века.
Традиционное продолжение обращения к Бишкину, содержащее советы и наставления, просьбу внимательно прочесть поэму и благосклонно принять ее и т. д.
Вернувшись в Рум, Искендер забывает о пирах и веселье, он теперь стремится лишь овладеть мудростью. Он собирает и изучает греческие и иранские книги, велит перевести иранские книги на греческий язык.
На этой основе он составляет книгу — «Мироведение». В почете стали теперь в его царстве лишь мудрецы. Кроме занятий наукой, Искендер иного молится. Правит он справедливо, уничтожив в стране даже следы насилия. Его придворные делятся на шесть разрядов: воины, чародеи, ораторы, мудрецы, старцы-отшельники и пророки. В трудных случаях эти группы должны были помогать одна другой (как, например, ранее отшельник помог воинам взять крепость в Дербенте). Искендер всегда пытался решить любое дело золотом, потом, в случае неудачи, прибегал к военной силе и так далее, вплоть до помощи пророков. Глава кончается притчей, иллюстрирующей мысль о том, что тайны следует строго хранить.
Низами приводит несколько легендарных объяснений появления этого прозвища (ср. сноска 348). Среди них — известная античная легенда о царе Мидасе — Ослиные Уши, брадобрее и тростинке, выдавшей тайну. Кончается глава мыслью: нет такого тайного, которое не стало бы со временем явным.
Так промолвил прекрасный сказитель былой,
Не имеющий равных за древнею мглой:
В румском поясе царь и в венце из Китая
Был на троне. Сияла заря золотая,
Но нахмурился царь, наложил он печать
На улыбку свою, ей велев замолчать.
Обладал он Луной [448], с солнцем блещущим схожей,
Но она в огневице сгорала на ложе.
Уж мирских не ждала она сладостных чар.
К безнадежности вел ее тягостный жар.
И душа Искендера была уж готова
Истомиться от этого бедствия злого.
И велел он, исполненный тягостных дум,
Чтоб явились все мудрые в царственный Рум.
Может статься, что ими отыщется мера
Исцелить и Луну, и тоску Искендера.
И наперсники власти, заслышавши зов,
Притекли под ее милосердия кров.
Сотворили врачи нужных зелий немало,
Все же тело Луны, изнывая, пылало.
Рдело красное яблочко, мучась, горя.
В мрачной горести хмурились брови царя.
Был он сердцем привязан к пери́ луноликой,
Потому и томился в тревоге великой.
И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел,
Будто кровля являла спокойствия дол.
Обошел он всю кровлю, и бросил он взоры
На окрестные степи и дальние горы.
И внизу, там, где степь расстилалась, тиха,
Царь увидел овец, возле них — пастуха:
В белой шапке, седой, величавый, с клюкою
Он стоял, на клюку опираясь рукою.
То он даль озирал из конца и в конец,
То глядел на траву, то глядел на овец.
Был спокойный пастух Искендеру приятен,—
Так он мудро взирал, так плечист был и статен.
И велел государь, чтобы тотчас же он
Был на кровлю к престолу царя приведен.
И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым
Пастуха, осененного царским призывом.
И когда к высям трона поднялся старик,
Пурпур тронной ограды пред смертным возник.
Он пред мощным стоял Искендеровым валом,
Что о счастье ему говорил небывалом.
Он склонился к земле: был учтив он, и встарь
Не один перед ним восседал государь.
Подозвал его царь тихим, ласковым зовом.
Осчастливив его государевым словом,
Так сказал Искендер: «Между гор и долин
Много сказов живут. Расскажи хоть один.
Я напастью измучен, и, может быть, разом
Ты утешишь меня многомудрым рассказом».
«О возвышенный, — вымолвил пастырь овец,—
Да блестит над землею твой светлый венец!
Да несет он твой отблеск подлунному миру!
Дурноглазый твою да не тронет порфиру!
Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка.
Почему твою душу сдавила тоска?
До́лжно быть мне, о царь, сердце царское зрящим,
Чтоб утешить рассказом тебя подходящим».
Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти
Нужный корень хотел на словесном пути,
А не тратить речей о небес благостыне
Иль о битвах за веру, как житель пустыни.
Царь таиться не стал. Все открыл он вполне.
И когда был пастух извещен о Луне,
До земли он вторично склонился, и снова
Он молитвы вознес благодатное слово.
И повел он рассказ: «В давних, юных годах
Я Хосроям служил и, служа при царях,
Озарявших весь мир ярким праздничным светом,—
Тем, которым и я был всечасно одетым,
Знал я в Мерве царевича. Был его лик
Столь прекрасен, а стан словно стройный тростник.
Был красе кипарисов он вечной угрозой,
А ланиты его насмехались над розой.
И одна из пленительниц спальни его,
Та, что взору являла красы торжество,
Пораженная сглазом, охвачена жаром,
Заметалась в недуге настойчивом, яром.
Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь.
Ни одно из лекарств не сумело помочь.
А прекрасный царевич, — скажу я не лживо:
Трепетал кипарис, будто горькая ива.
Увидав, что душа его жаркой души
Будто молвила смерти: «Ко мне поспеши!» —
И, стремясь не испить чашу горького яда,
На красотку не бросив померкшего взгляда,
Безнадежности полный, решил он: в пути,
Что из мира уводит, покой обрести.
За изгибами гор, что казались бескрайны,
Был пустыни простор, — обиталище тайны.
В ней пещеры и бездны. По слову молвы,
Там и барсы таились, и прятались львы,
В этой шири травинку сыскали б едва ли,
И Пустынею Смерти ее называли.
Если видел на свете лишь тьму человек,
В эту область беды он скрывался навек.
Говорили: «Глаза не узрели доныне
Никого, кто б вернулся из этой пустыни».
И царевич, теряющий розу свою,
Все хотел позабыть в этом страшном краю.
Но, смятенный любимой смертельным недугом,
Был царевич любим благодетельным другом.
Ведал друг, что царевич, объятый тоской,
Злую смерть обретет, а не сладкий покой.
Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой,
На царевича меч свой занес он с отвагой.
И не узнанный им, разъяренно крича,
Он свалил его наземь ударом сплеча.
С6ив прекрасного с ног, не смущаясь нимало,
На царевича лик он метнул покрывало.
И, схвативши юнца, что стал нем и незряч,
На коне он в свой дом с ним направился вскачь.
А домой прискакав, что же сделал он дале?
Поместил он царевича в темном подвале.
Он слугу ему дал, но, спокоен и строг,
Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег.
И царевич злосчастный, утратив свободу,
Только хлеб получал ежедневно и воду.
И, бессильный, глаза устремивший во тьму,
С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму,
Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом.
Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам?!
А царевича друг препоясал свой стан
В помощь другу, что страждал, тоской обуян.
Соки трав благотворных раздельно и вместе
Подносил для целенья он хворой невесте,
Он избрал для прекрасной врача из врачей.
Был в заботе о ней много дней и ночей.
И от нужных лекарств лютой хворости злоба
Погасала. У милой не стало озноба.
Стала свежей она, как и прежде была.
Захотела пройтись, засмеялась, пошла.
И когда в светлый мир приоткрылась ей дверца,
Стала роза искать утешителя сердца.
Увидав, что она с прежним зноем в крови
Ищет встречи с царевичем, ищет любви,—
Друг плененного, в жажде вернуть все былое,
В некий вечер возжег в своем доме алоэ.
И, устроивши пир, столь подобный весне,
Он соперницу роз поместил в стороне.
И затем, как слепца он, сочувствуя страсти,
Будто месяц изъяв из драконовой пасти,
Сына царского вывел из тьмы. С его глаз
Снял повязку, — и близок к развязке рассказ.
Царский сын видит пир — кравчих, чаши, и сласти,
И цветок, у которого был он во власти.
Так недавно оставил он тягостный ад,
Рай и гурию видеть, — о, как был он рад!
Как зажегся он весь! Как он встретил невесту!
Но об этом рассказывать было б не к месту!»
И когда царь царей услыхал пастуха,
То печаль его стала спокойна, тиха.
Не горел он уж тяжким и горестным жаром,
Ведь вином его старец попотчевал старым.
Призадумался царь, — все творят небеса…
Вдруг на кровлю дворца донеслись голоса.
Возвещали царю: миновала угроза,
Задышала свободно, спаслась его роза.
И пастух пожелал государю добра.
А рука Искендера была ль не щедра?
