ИБРАXИМ ИБН САXЛЬ
* * *
Погоди, газель степная, погоди,
Иль не знаешь — торопливость не к добру.
Сердце трепетное рвется из груди
И пылает, словно факел на ветру.
В час разлуки ты взошла, моя луна,
Путеводная звезда на небесах.
Ты разгневалась — но в чем моя вина?
Образ твой запечатлен в моих глазах.
Кто любовью ранен, не узнает сна,
Наслаждения вкушая лишь в мечтах.
Над тобой прошли весенние дожди,
Ты сверкаешь, как росинка поутру,
Не гляди с улыбкой нежной, не гляди,—
Болен я неисцелимо, весь в жару.
Пред тобою я склонился, покорён,
Раб желанья, и томленья, и тоски,
Жемчуг уст твоих блестит, незамутнен,
Губы алы, словно мака лепестки.
Но глаза твои, где жемчуг отражен,
Для влюбленного, как звезды, далеки.
Черный локон, как невольник, огради
Лик любимой, что подобен серебру,
Шеи мраморность, и трепетность груди,
И улыбки опьяняющей игру.
Ты грехов моих начало и конец,
Не казни меня, обычай твой жесток!
Увидав тебя, склонило свой венец
Солнце утра, озарившее восток.
Мчится слез поток, любви моей гонец,
К щечке, нежной, как весенний ветерок.
Где от взора расцветают, погляди,
Розы, кланяясь небесному шатру,—
Ты садовника шипами награди…
Нет, не я, увы, те розы соберу.
О пощаде я взываю, побежден,
Не покинь меня и сжалься поскорей;
Уж иссяк источник жизни, будто он —
След на камне, что оставил муравей,
Но не жалуюсь я, страстью опален,
Благодарен и жестокости твоей.
Суд неправедный любимой — справедлив,
А любовь подобна вечному тавру,
Уходи, хулитель черный, уходи,
Уползай, как скорпион, в свою нору.
Пламя страсти изливается в слезах.
Но не гасит влага слез сердечный жар:
Мир с прохладою разлит в ее щеках,
А во мне — страстей бушующих пожар.
Пред тобой, газель, испытываю страх —
Ведь закон любви, как древо жизни, стар.
Ты идешь — и взоры мчатся позади,
Окружив тебя, как князя на пиру.
Если скажут мне — в раю блаженства жди,
Я взамен с тобой свиданье изберу.
* * *
С ночами лунными и солнечными днями
К нам шествует весна победно, неуклонно,
И воинство весны все с копьями-ветвями,
Из листьев сотканы зеленые знамена.
* * *
Вкушаю я любовь, у ней горчайший вкус,
Но вспомню милую, — и сладостно томлюсь,
Ведь взгляды всех всегда к ней тянутся с любовью,
Ей все произнести готовы славословье.
Аллах, прости, но я не стану иноверцем,
Сказав, что к дивному врагу влекусь всем сердцем.
* * *
Она пришла ко мне, я так был поражен,
Не верил я глазам, подумал — это сон,
Нет, это не она, а бред ночной горячий,
Любовью ослеплен бывает даже зрячий…
Но мимолетное возлюбленной виденье
Дарит нам и в мечтах большое наслажденье.
Мрак окружал меня наедине с любимой,
Но наполнял сердца нам свет неугасимый.
А звезды, в небесах мерцавшие стыдливо,
Смотрели вниз на нас завистливо, ревниво.
Из кубков пили мы, и ночь была чудесной,
Я целовал луну, прекраснее небесной.
От горя умирал я и до нашей встречи,
И чуть не умер я от счастья в этот вечер.
Я дважды умирал, но все ж обрел спасение:
Дарует нам любовь и жизнь и воскресение.
* * *
Кубки все вином наполним, пустим побыстрей по кругу,
Вот и капли дождевые брызжут по сухому лугу,
Туча с неба увидала вихрь засушливый и пыльный,
Сжалилась и напоила злаки влагою обильной.
Молния мечом сверкнула, и гроза готова к бою,
Тучи двинулись сразиться насмерть с засухой земною.
Пальмы с листьев дождь стряхнули, стали и стройней и краше,
Словно выпили не воду, а вино из полной чаши.
Лепестки цветов раскрылись, как ресницы глаз прекрасных,
А из глаз лучатся стрелы пламенных желаний страстных,
Взоры их — как звезды ночи, в них такое обаянье,—
Солнце дня затмить не в силах трепетное их сиянье.
* * *
К могиле я твоей пришел, как пилигрим,—
Пришел почтить того, кто всеми так любим.
И как же не любить тебя, владыка щедрый?
Твой свет любую тьму развеет, словно дым.
Когда б судьба твою отсрочила погибель,
Как славил бы тебя я пением своим!
В Агмате на холме теперь твоя могила —
Как память о тебе, ее мы свято чтим.
И мертвый ты свое величье сохраняешь;
Как прежде, дорог ты и мертвым и живым.
И до конца веков тебе не будет равных,
Средь множества людей лишь ты неповторим.
* * *
Живые мне близки, но я для них далек.
Покорный жребию, я в землю молча лег.
Дыханье кончилось: на смену песнопений
Приходит тишина, безмолвие, забвенье.
Первейший из живых, я праха стал мертвей.
Щедрейший хлебосол, стал кормом для червей.
Я солнцем в небе был, и вдруг — конец и хаос,
И небо, омрачась, от горя разрыдалось.
Как часто обнажал я свой всесильный меч,
Чтобы счастливого от счастья вдруг отсечь!
Но рыцарей не раз в лохмотьях хоронили,
Оставив в сундуках нарядов изобилье.
Скажи врагам моим: «Скончался аль-Хатиб».
А где бессмертного снискать они смогли б?
Скажи им: «Радуйтесь — но все промчится мимо,
И тот же вечный мрак вас ждет неотвратимо».
АРАБСКАЯ ПОЭЗИЯ СРЕДНИХ ВЕКОВ.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Необычна судьба арабской средневековой поэзии. Ее основу составляет поэтическая традиция, созданная в древности кочевниками-бедуинами Аравийского полуострова, а впоследствии, после возникновения в VII веке ислама и образования арабо-мусульманской империи (халифата), ставшая достоянием арабизированных и исламизированных народов Азии и Африки, которые восприняли ее у арабов-завоевателей. На протяжении тысячелетия, с VIII но XVIII век, жители Аравийского полуострова, Ирака, Сирии, Египта, стран Магриба (Северной Африки) и мусульманской Испании (до изгнания арабов из Испании в конце XV века) творили поэзию, следуя древнеарабским поэтическим канонам. Создавалась и распадалась империя, изменялись политические границы отдельных арабских провинций, сменяли друг друга правящие династии, приходили новые завоеватели, а поэты продолжали рассматривать произведения своих бедуинских языческих предшественников как непревзойденный образец, подражать им в выборе тем, стиле и композиции.
Подобное отношение к древней поэзии было не только следствием известного консерватизма вкусов. Средневековые арабские придворные панегиристы, живя в больших городах халифата, представляли себе жизнь кочевников лишь понаслышке, идеализировали «героический» доисламский период, и древняя поэзия была для них непреложным источником этических и эстетических идеалов.
В условиях суровой природы пустыни, с ее дневным зноем, ночной стужей, песчаными бурями, хищниками, с постоянной нехваткой питьевой воды и пастбищ, жизнь кочевых племен древней Аравии протекала в непрерывной борьбе за существование. Не менее напряженной была и социальная борьба: повседневно совершались набеги, сопровождавшиеся угоном скота, а иногда и угоном в плен женщин и детей; в борьбе за пастбища и источники воды или в силу обычая кровной мести — основного способа регулирования внутриплеменных и межплеменных взаимоотношении — происходили кровавые столкновения, а иногда и многолетние войны между племенами и союзами племен. Племя было единственной гарантией безопасности бедуина, изгнание из племени считалось тягчайшим наказанием и величайшим несчастном, а преданность сородичам почиталась как первая и основная добродетель, порождая обостренное чувство племенной чести и племенного патриотизма.
