рузаки назначен векилем [нашего] властительного родителя. В 956 (1549) году он испил напиток мученической смерти.
Шамсаддин, вдруг явив отвращение к службе, избрал угол уединения и затворничества. Из податных обложений с города Исфахана двести тысяч османских акче было назначено ему на содержание. [Ему] пожаловали грамоту, [дарующую] освобождение от налогов, дабы он проживал в упомянутом городе, не принимая участия ни в каких походах.
Когда таким образом прошло десять лет, шах Исма'ил второй вышел из крепости Кахкахе /446/ и восшествовал на монарший престол в Казвине. Он послал за [нашим] властительным родителем и доставил его в Казвин. Поскольку на [своем] жизненном пути [Шамсаддин] миновал [к тому времени] уже шестьдесят семь стоянок [1128] и большая часть достойной жизни его проходила в заботах и страданиях, в горести и печали, к тому же чрезмерное употребление спиртных напитков и опиума иссушило его ум, он не интересовался службою хаканам, не был склонен общаться с кем-либо и привык к одиночеству. Стихотворение:
За это время разлука с детьми обоего пола и со всем аширатом рузаки оказала на него тягостное воздействие. По воле случая, когда он пожаловал в Казвин, там находились все [его] дети, близкие и знать [племени] рузаки. Радость и волнение при свидании с ними тотчас помутили достойный ум его. Терзаемый болезнью, с готовностью услышал он призыв: “Возвратись ко господу своему, будучи удовлетворенною и удовлетворившею” [1129] и глас: “Для такого будет отрадная жизнь в высшем райском саде” [1130] — и в Казвине был принят под сень всепрощения господнего. Стихотворение:
После него осталось два сына: Шараф — автор этих строк, и Халаф. Халаф-бек некоторое время пребывал в рядах курчиев шаха Тахмасба, несколько лет занимая должность юзбашигири. Позднее, во времена шаха Султан Мухаммада, [Халаф] достиг степени эмира и был принят в ближайшее окружение Хамза-мирзы. После убийства мирзы /447/ он выразил покорность высокому порогу покойного государя султана Мурад-хана и удостоился степени санджак[бея] Алашкерта и Мелазгерда.
Я подобен мячу, который на необъятном ристалище месяцев и лет
Швыряет из стороны в сторону клюшка судьбы.
Вначале несколько раз я падал на спину,
Как это присуще природе детей.
Не совершил никаких грехов, а как преступник,
Оказался связанным ремнями в колыбели воспитания.
У меня были хромые ноги для ходьбы и немощные руки, чтобы хватать,
Для еды — сомкнутый рот и для разговора — немой язык.
С кончика каждой ресницы стекала кровь сердца,
Не попадало в рот молоко чистое, как ключевая вода.
И не успел после этого ум мой окрепнуть настолько,
Чтобы смог я отличить правую руку от левой,
Как от милосердной материнской груди [я] был оторван
Заботами [своего] нежного, преисполненного добродетелей, родителя,
Препоручил он меня искусным рукам наставника,
И тот стреножил мою натуру путами разума.
Радея о душе моей, с помощью знаков алфавита он засеял ниву моих способностей:
Семенами наук, талантов и духовных совершенств.
В узорах их начертания
Раскрыл он глазам путь к созерцанию невест с черными крыльями и опереньем [1131]:
В самом их звучании с предельною ясностью
Показал он красоту речи.
От буквы к букве, заставляя читать по складам, вел он меня.
Как путника, которому навесили на ноги оковы.
Когда благодаря тем урокам язык мой освободился от [связывающих его] пут,
Скорыми шагами направился я к желанной цели.
Следуя таким путем и придерживаясь такого правила, прошел я с его помощью [1132]
От [начального] “б” в “би исм-и ал-лахи” до последнего “с” в “нас” [1133].
Потом начал я изучать науки
/448/ И оставил позади искателей знаний.
От грамматиков узнал я нормы спряжения,
От языковедов услышал я о правилах стлала.
Изучая науку фикха и его основы, я полностью постиг,
Что согласно закону запретно и [что] дозволено.
Из рассказов о Мухаммаде и его деяниях
Стал мне ясен путь пророка, обычаи сподвижников [его] и образ жизни племени [его]
Сколь от одной науки не достиг я желаемого,
То решил претворить те знания в жизнь.
Утром и вечером поминал я Аллаха,
День и ночь проводил в размышлениях.
Восхваляя Аллаха и помышляя о нем, достиг я такого прозрения,
Что спали [для меня] материальные покровы с чела действительности.
Увидел я единственное бытие и всеобщую истину,
Узрел внешнюю сторону света и мрака.
Многообразие внешнего рядом с единством сокровенного
Походило на искру огня от полыхающего пламени.
