достигли границ тысячестороннего.
Ныне с помощью квасцов красят в черный цвет, значит, черное — в квасцах, с помощью индиго красят в синее, значит, синее — в индиго. Но квасцы — не черные, а синее — не индиго. То есть хотя и встретили мать явления, но не можем снова возвратиться к основе. Почему? Потому что слишком слабы, чтобы постигнуть этот круговорот. Где уж нам постигнуть превращения там, где нет еще ни квасцов, ни индиго! Творимые там превращения вырезай хоть на металле или на камне, пиши на бамбуке или на шелке — разве можно их перечесть! Отсюда — вещи не могут не рождаться в бытии. Малое и большое плывет в свободном странствии. Кончик осенней паутинки проскальзывает в не имеющее промежутка и возвращается, превращаясь в огромное, тростниковая пленка проходит в безграничное и снова возвращается в Великую толщу [168]. Не обладающее и тонкостью осенней паутинки, толщиной даже тростниковой пленки [169] распространяется на четыре стороны беспредельно, проходит в не имеющее границ. Никому не подвластное, никем не сдерживаемое, оно умножает малое, утолщает тонкое, то поднимет, то опустит тьму вещей, играючи творит изменения. Кто в пространстве между небом и землей может рассуждать о нем?
Буйный ветер выворачивает деревья, но не может вырвать волоска с головы. Падающий с башни заоблачной высоты ломает кости, разбивает голову, а комары и мухи спокойно опускаются паря. Если уж всякая летающая малость, берущая форму из одной с нами клети, седлающая небесную пружину вместе с червями и насекомыми, способна освобождаться от своей природы, то что уж говорить о том, что никогда не принадлежало к видам! Отсюда ясно, что бесформенное рождает имеющее форму.
Поэтому мудрец помещает свой разум в обитель души (линфу) и возвращается к началу вещей. Всматривается в темный мрак, вслушивается в беззвучное. Внутри темного мрака он один видит свет, в нерушимом безмолвии один получает отклик. Его использование подобно неиспользованию. Его неиспользование оказывается затем полезным Его знание — это незнание. Его незнание затем оборачивается знанием.
Если бы небо было не устойчиво, солнцу и луне не на чем было бы удерживаться. Если бы земля была не устойчива, то травам и деревьям не на чем было бы расти. Если то, на чем стоит тело, не спокойно, то нет возможности судить об истине и лжи. Появляется естественный человек, и следом за ним появляются естественные знания. То, на что он опирается, мне не ясно. И откуда мне знать, что то, что я называю знанием, не есть незнание?
Ныне распространять милости, умножать щедроты, громоздить любовь, удваивать благодеяния, греть блеском славы, покровительствовать тьме народа, сотне семейств, побуждать людей получать наслаждение от своей природы через радость познания — это милосердие.
Совершить большой подвиг, добыть славное имя, установить правила взаимоотношений господ и слуг [170], определить положение высших и низших, обозначить разделение на родных и чужих, разделить по рангам благородных и худородных, сохранить гибнущее государство, продолжить прерывающийся род, пресечь беспорядки, устранить неустройства, возродить затухающий род, поддержать не имеющих потомства — это долг и справедливость.
Закрыть девять отверстий, хранить внутри сердце и волю, отказаться от зрения и слуха, вернуться к незнанию, свободно парить за пределами пыльного мира и странствовать в области, не знающей никаких деяний, держать во рту инь, выплевывать ян, и чтобы все сущее при этом находилось в гармоническом согласии, — это благо.
Вот почему, когда дао рассеивается, появляется Благо. Оно переливается через край, и образуются милосердие и долг-справедливость. Милосердие и долг-справедливость устанавливаются — и дао и дэ разрушаются.
Дерево в сто обхватов срубают и делают из него жертвенную чашу. Обрабатывают резцом, расписывают зеленым и желтым, украшают золотом, извилистыми расписными узорами с драконами и змеями, тиграми и барсами. А щепки от дерева лежат в канаве. От жертвенной чаши они так же далеки, как прекрасное от безобразного, однако и чаша и щепки в равной степени утратили природу дерева [171]. Тот, у кого разум преступает меру, говорит цветисто, у кого благо выходит из берегов — поступает лицемерно. Совершенное цзин [172] погибает внутри, а обнаруживается это в речах и поступках. И тут неизбежно тело становится рабом вещей.
Тот, чьи поступки неискренни, заставляет свои частицы цзин устремляться вовне. Но частицам цзин есть конец, а поступки не имеют предела, и потому волнуется сердце, замутняется разум, корень приходит в смятение. Когда потеряло устойчивость то, что этот корень хранит, то вовне он вслед за общим мнением судит о проступках, а внутри из-за этого замутняет свой чистый разум. В таком случае развлечениям нет конца и нет ни мгновения чистого покоя. Поэтому мудрец внутри совершенствует искусство владения дао [173] и не украшает внешнего милосердием и долгом-справедливостью. Не знает, что сообщают ему глаза и уши, а странствует в гармонии духа. Подобные ему внизу проникают до трех источников [174], вверху исследуют девять небес, по горизонтали пересекают шесть пределов, сквозь пальцы пропускают тьму вещей. Это странствие мудреца.
Подобный же естественному человеку плывет в совершенной пустоте и странствует в краю гибели. Верхом на фэйлянь, в сопровождении дуньу [175]. Мчится за пределами стран света, отдыхает в космическом пространстве. Возжигает десять солнц [176] и распоряжается ветром и дождем. Бог грома Лэй-гун у него в советниках, в слугах — Куафу, в наложницах — Мифэй, в женах — Небесная Ткачиха [177]. Между небом и землей что может остановить его волю?! Ведь пустота и небытие — жилище дао, равновесие и покой — основа дао. А люди насилуют свой разум, беспокоят свое цзин, мечутся и доискиваются во внешнем. Все это означает утрату божественного разума и потерю своего истинного обиталища. Так, намерзшийся носит двойную одежду и весной, а настрадавшийся от жары мечтает о прохладных ветрах и осенью. Болезнь внутренняя непременно отразится во внешнем. Так, ясень имеет цвет зеленого бельма, а улиткой вылечивают пучеглазие. Оба эти лекарства от болезни глаз. Тот же, кто без надобности будет их употреблять, непременно погасит зрение.
Средства, с помощью которых мудрецы держат в страхе Поднебесную, естественный человек никогда не употребит, а мудрецы никогда и не взглянут на то, благодаря чему достойные возвышаются над своим веком [178]. Так, в ямке от копыта быка, заполнившейся водой, нет места для карпа даже в один чи длиной. А на земляном холме нет и одного чжана строевого леса. В чем причина этого? В обоих случаях пространство слишком мало и не может вместить большого.
