"...находясь между Цао Чжи и Лю Чжэнем, создал свой особый художественный стиль". Еще более восторженный отзыв о творчестве Ван Цаня, где он также ставится в один ряд с Цао Чжи, дан в эссе "Ши лунь" ("Суждения/Рассуждения историка") Шэнь Юэ: "...художественный стиль Цзыцзяня [Цао Чжи] и [Ван] Чжунсюаня основан на их духе (ци) и свойствах натуры (чжи). Оба они, друг от друга неотделимые, были способны властвовать над прекрасным; одни лишь они смогли отразить то время". В антологию "Вэнь сюань" ("Избранные произведения изящной словесности") включены ода "Дэн лоу фу" и десять стихотворений Ван Цаня — больше, чем произведений любого другого представителя Цзяньань фэнгу, не считая Цао Чжи. В дальнейшем мнения критиков о творчестве Ван Цаня разделились. Одни продолжали видеть в нем одного из ведущих литераторов Цзяньань фэнгу и всей эпохи Шести династий (Лючао, III-VI вв.). Другие, наоборот, доказывали слабость его поэтического дара и невыразительность (кроме образцов гражданской лирики) его творений. Самый резкий отзыв принадлежит Ху Инлиню (1551-1602): "Талант Чжунсюаня слаб, что куски сырого мяса, прилипшие к костям". В современных исследованиях Ван Цань признается лидером плеяды "Семи мужей", но основное внимание по-прежнему направлено на его гражданскую лирику. И теперь никогда и никем он не ставится в один ряд с Цао Чжи.
Смуты и мятежи обратили в руины Чанъань,
Страх и панику сеют на улицах дикие звери.
Бросив все, я решаю бежать из срединных земель,
Чтоб себя и судьбу свою дикому югу доверить.
Передумать, остаться ведут уговоры друзья,
Преисполнившись скорби,
домочадцы встают на колени.
Проезжаю ворота, не встретив вокруг ни души,
На бескрайних просторах одни только кости белеют.
Мне навстречу голодная женщина еле бредет,
Только что положила дитя в придорожную зелень.
И теперь жадно ловит ребенка отчаянный крик,
Но, лицо утирая, к нему возвратиться не смеет:
"Я не знаю ни места, ни срока кончины своей,
Но вдвоем мы от голода сгинем скорее!"
Вихрем мимо промчался, коня подстегнув,
Те слова еще долго набатом звучали.
И поднявшись по склонам могильных холмов,
Я стою, взор не в силах отвесть от Чанъани.
Суть старинных стихов наконец-то постиг,
О, как тяжки для сердца оковы страданий!
Этим диким местам мне родными не стать,
Отчего же так долго себя пребывать здесь неволю?
Вижу, как по Янцзы вереницами лодки спешат,
Догорает закат, и душа наполняется болью.
Угасающий луч задержался на склонах хребта, Тень от скал распростерлась густой синевою.
Забиваются лисы во мрак ими вырытых нор,
Над деревьями птицы кружат,
возвращаясь к гнездовью.
Резкий ветер подул, развевая мои рукава,
Намокает подол, увлажняясь обильной росою.
В одиночестве маясь, без сна эту ночь проводя,
Вновь оденусь и звонкую лютню настрою.
Ее шелковым струнам сердечную вверю тоску,
И печальный напев отзовется такой же тоскою.
Бесприютный скиталец, страданьям не вижу конца,
Разрывается сердце от бремени тяжкой юдоли.
Приграничная крепость вызывает одну лишь тоску,
Помню, мне проезжать в этом месте уже доводилось.
Неустанно несутся, ураганные дуют ветра,
От холодного снега тела как ледышки застыли.
Ни души не увидишь, хоть тысячу верст проскачи,
А деревья и травы навечно к земле приклонило.
Поднимаюсь на башню,
смотрю, что творится вокруг, —
Боевые знамена повсюду простор полонили.
Тот, кто воином стал, не мечтает вернуться домой,
За ворота ступил и исчез, словно канул в могилу.
Наши дети и братья томятся в жестоком плену,
Реки горестных слез всю отчизну собой наводнили.
Есть под небом края, где веселья не счесть,
Что же медлю расстаться с этим краем постылым?
Чем приятней для глаз, тем кусает больней мошкара,
Налетит — улетит ли — желаний ничьих не спросила!
