не выходят в царских украшениях, не надевают тюрбанов и не сидят на ковре. Их царь всегда в шапочке. Часто он сидит среди своих приближенных, смешавшись с ними, и его не узнать среди них. При всей многочисленности коней его войска царь никогда не имеет больше одной лошади; таков существующий у них обычай, несмотря на силу власти правителя. Царь не выходит из своего дома для посещения кого бы то ни было: из дома он выходит лишь для джихада — только. В мечеть он входит только для праздничной молитвы, и ни для чего более. Люди же говаривают: “Царю достаточно украшения его царским достоинством и его государственной властью, и он не нуждается в украшениях, помимо этого [своего высокого положения]” [110].
Курмина-фари прошел через Каньягу к Тениедде, царю Фута [111]. Но каньяга-фаран испугался и был озабочен, полагая, что курмина-фари идет на него. И послал он тому дары, ища его благоволения. Говорят, что между каньяга-фараном и Тениеддой, царем Фута, возникли дела, ссора и спор. И Тениедда поклялся, что разрушит город его и обратит его в пустыню. А был царь Фута сильнее каньяга-фарана [военной] силой — конницей и пешим войском, и последний поэтому попросил помощи у канфари Омара, почему тот и вышел к нему. Это первое, что мы слышали из сообщений.
Впоследствии мне рассказал один из знающих об их деяниях, что причина выступления курмина-фари Омара к каньяга-фарану состояла в том, что некий дьогорани [112] из числа жителей Сонгай каждый год выезжал в Фута и торговал там. И Тениедда прослышал о нем, незаконно и несправедливо захватил его имущество и хотел убить его [самого]. Но дьогорани бежал к курмина-фари Омару и попытался воздействовать на него против Тениедды: он оболгал последнего перед Омаром, говоря, что он поносил Омара, и произвел на Омара [нужное] впечатление. Курмина-фари разгневался на Тениедду и потому вышел на него.
Люди Сонгай зрелы в войне и в науке сражений, в доблести, отваге и знании [военных] хитростей — окончательно и совершенно [113]. Взгляни, как вышел курмина-фари с этой многочисленной армией и пересек с нею эту обширную пустыню для войны с Тениеддой, царем Фута (переход больше двух месяцев от Тендирмы до Фута), как он победил тех, овладел их царством, убил Тениедду и взял добычей обширные богатства. А было это в году /41/ девятьсот восемнадцатом [19.III.1512—8.III.1513].
Что касается царства Мали, то оно поднялось только после упадка державы кайямаги, государя всего Запада, без исключения какой-либо местности. Султан же Мали был из числа его рабов, слуг и помощников.
Смысл [слова] кайямага (с буквами “каф”, “йа”, “мим” и “тайн”, огласованными фатхой) на языке уакоре — “царь золота” (кай — это “золото”, а мага — “царь”). Это был великий государь. Один из заслуживающих доверия рассказал мне со слов кадия Масины, альфы Ида ал-Масини, что кайямага был из числа древних царей и прошло из них двадцать до появления посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует. Городом царя был Кумби [114] — большой город. Упадок их державы наступил в первом веке хиджры пророка [622—719]. Один из старейших сообщил мне, что последний из “айямага — Каниса-ай (с буквами “каф” с фатхой, “нун” с кесрой, “син” без точек и “айн” с фатхами, перед “йа” с сукуном). Он-де был царем во времена посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует; ему принадлежал город под названием Курунгао (то было место жительства матери Каниса-айя), и город-де сохранился и заселен [и] сейчас [115].
Говорят, что кайямаге принадлежала тысяча лошадей, привязанных в его дворце. [Существовал] известный обычай: если умирает одна из лошадей утром, то на ее место приводят другую взамен до [наступления] вечера. И ночью [поступали] подобно этому. Ни одна из них не спала иначе, как на тюфяке, и не привязывалась иначе, как шелковым [шнуром] за шею и за ногу. У каждой из лошадей были медные сосуды, в которые она мочилась; и ни одна капля ее мочи не падала на землю — только в сосуд — ни ночью, ни днем. И ни под одной из них ты бы не увидел ни единого кусочка навоза. При каждой лошади было трое слуг, сидевших подле нее: один из них занимался ее кормом, один из них — ее поением, и одному поручалось наблюдение за ее мочой и вынесение ее навоза [116]. Так мне рассказал об этом шейх Мухаммед Токадо ибн Мори-Мухаммед ибн Абд ал-Керим Фофана, да помилует его Аллах.
Он, т. е. кайямага, выходил после /42/ наступления каждой ночи, проводя ее в беседах со своим народом. Но он не выходил, пока для него не собирали тысячу вязанок хвороста. Их собирали у ворот царского дворца и зажигали под ними огонь, а они загорались все разом. И освещалось этим то, что между небом и землей, и оказывался освещен весь город. Тогда приходил царь и садился на трон из червонного золота. Я слышал некоего человека, кто мне рассказывал эти сообщения; он сказал: “Тысячу полос льняной ткани, а не тысячу вязанок дров”. Затем [говорил, что] царь садился и приказывал подать десять тысяч угощений: и люди ели, он же не ел. Когда же трапеза заканчивалась, он вставал и входил [во дворец], но люди не вставали, пока не превращались вязанки в золу; тогда они вставали. И так бывало всегда.
Потом Аллах уничтожил их власть и воцарил самых низких из них над великими их народа. И низкие перебили великих и перебили всех детей своих царей, так что вспарывали животы их женщин, вынимали зародышей и убивали их [117].
А мнения о том, какого племени были кайямага, расходятся. Говорят, что из уакоре; но говорят, что и из вангара. Но это сомнительно, не истинно. Утверждают [также], что из санхаджа [118], и, по-моему, это ближе к истине, ибо они в своих родословных говорят: “Аскоо-соба” (с хамзой с фатхой, буквами “син” без точек с сукуном, “каф” и “айн” с даммами) — а это [означает] “хам”, как прозвание в суданском словоупотреблении [119]. Самое верное, что они не были из числа черных, а Аллах лучше знает: ведь время их и место их удалены от нас. И не способен историк этих дней представить истину о чем-либо из их дел, решив ее. И им не предшествует [какая-либо] хроника, чтобы опереться на нее.
Время нам возвратиться к нашему намерению по поводу
