Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Ты тут останешься, Маррар, а спутники твои уйдут,—
Возьмут верблюдов, а тебя они навек оставят тут.

Не уходите далеко! — ведь каждый обратится в прах,
Ведь каждый, кто сегодня жив, в свой срок останется в песках,

Тебя сравнил бы я, Маррар, с твоим прославленным отцом:
Всегда гордился мой народ таким вождем и мудрецом —

Тем, кто опорой был в беде, кто слабых защищал не раз,
Кто в души робких и больных вселял надежду в трудный час.

Боль и тоска мне душу рвут, но я спасенья не ищу,
И слезы горькие мои рекой стекают по плащу.

И над могилой я кричу: «Какой тут гордый дух зарыт!
Какого славного вождя скрывает свод могильных плит!»

Душа моя рвалась к тому, кто, словно месяц молодой,
Прохладой ветры одарял и насыщал дожди водой,

Чья смерть для преданных сердец была страшнее всех потерь,
С кем ни в долинах, ни в горах никто не встретится теперь!

Я утешения в беде прошу, рыдая и скорбя:
Мой край родимый опустел и стал пустыней без тебя!

Пускай седые облака плывут к могиле от Плеяд,
Пускай обильные дожди слезами землю оросят.

Вчера пришла ко мне Ламис, но не с добром пришла она:
Пришла расторгнуть связь любви с тем, чья душа любви полна.

Друг, я приветствую твой дом, я щедро шлю ему привет,
Но горькой старости моей ни от кого ответа нет.

Уходят девушки, смеясь над сединой в кудрях моих,
А ведь когда-то без труда я вызывал любовь у них,

Пока беспечно и легко несла меня страстей волна,
Пока я юности своей не исчерпал еще до дна.

Зубайр и родичи его теперь узнали наконец,
Что доверять нельзя тому, что говорит Фараздак-лжец,

Что не за племя, не за род, а за себя он встал горой,
Что в битве он — ничтожный трус и только на словах — герой.

Не сразу поняли они, что их надежда — только в нас:
Лишь мы сумеем защитить и поддержать в тяжелый час.

Лишь мы удержим рубежи и защитим гнездо свое,
А не Фараздак — жалкий трус, одетый в женское тряпье.

Беги, Фараздак, — все равно нигде приюта не найдешь,
Из рода малик день назад ты тоже изгнан был за ложь.

Твоим обманам нет конца, твоим порокам нет числа,
Отец твой — грязный водоем, в котором жаль купать осла.

Ты хуже всех, кого за жизнь я встретил на пути своем,
Ты думаешь, ты человек?. Нет, ты — ослиный водоем!

Для нас ты больше не герой! О, кем ты был и кем ты стал!
Какой позор, какой позор на наши головы упал!

Затем Мухаммада послал на землю к нам Аллах,
Чтоб был тот мудр и справедлив во всех земных делах.

Ты, десятину отменив, мой доблестный халиф,
На благо вере, как пророк, был мудр и справедлив.

По всей земле идет молва о мудрости твоей,
И люди добрые в беде к тебе спешат скорей.

Не обойди же и меня доясдем своих щедрот,
Ведь вынужден влачить поэт ярмо земных забот.

А в мудрой книге завещал пророк нам на века:
«Будь милосерден к бедняку и к детям бедняка».

Мне сказали: «За потерю бог воздаст тебе сторицей».
Я ответил: «Что утешит львят лишившуюся львицу?

Что меня утешить может в скорби о погибшем сыне?
Был мой сын зеницей ока, соколом взмывал к вершине.

Испытал его я в битве, испытал в лихой погоне,
Когда вскачь к заветной цели мчат безудержные кони.

Что ж, пускай тебя в Дейрейне враг оплакивать не станет —
Будут плакальщицы плакать над тобой в родимом стане!

Так верблюдица в пустыне стонет жалобно и тонко,
Когда, выйдя в час кормленья, видит шкуру верблюжонка.

А казалось, что смирилась, позабыла о потере,—
Но опять она рыдает, гибели его не веря.

Сердце мается, и плачет, и тоскует вместе с нею…
Наше горе так похоже, но мое еще сильнее.

Ведь остался я без сына, без пристанища, без дела,
Старость взор мой погасила, кости ржавчиной изъела.

Плачьте, вдовы Зу-Зейтуна, над лихой моей судьбою:
Умер сын, ушел из жизни, жизнь мою унес с собою!»

Все упорствует Умама, все бранит меня часами,
Хоть ее я днем и ночью ублажаю, как судьбу,
Но упрямая не слышит, как, играя бубенцами,
Караван идет в пустыне к землям племени ярбу.

Караванщики в дороге отдыхают очень мало,
Уложив в песок верблюдов и укрывшись в их тени
Или каменные глыбы выбирая для привала,
Когда плавятся от зноя солнцем выжженные дни.

Никнут всадники и кони, если ветер раскаленный
Золотые стрелы солнца рассыпает по степи,—
Так и я в твоем сиянье никну, словно ослепленный,
И опять молю Аллаха: «Символ веры укрепи!

Поддержи дела халифа и храни его, владыка,
Будь с ним рядом, милосердный, в светлый день и в трудный час,
Потому что с нами вместе он и в малом и в великом,
Он, как дождь, нас освежает, если дождь минует нас!»

Мой владыка справедливый, дело доброе вершишь ты,
Как целительный источник, чуждый лжи и похвальбе.
Как хотел бы я восславить мудрости твоей вершины.
Но твои деянья сами все сказали о тебе!

Лишь тебе хочу служить я, хоть в степях сухих я вырос,
Хоть мой род в степях кочует то на юг, то на восток.
Никогда бы землепашец жизни кочевой не вынес,
И кочевник землепашцем никогда бы стать не мог!

Сколько вдов простоволосых к доброте твоей взывали,
Простирая к небу руки, изможденные нуждой!
Скольких ты сирот утешил, почерневших от печали,
Обезумевших от страха, обездоленных бедой!

Ты бездомным и убогим заменил отца родного,
Не забыл птенцов бескрылых в милосердии своем,
И тебя благословляли эти сироты и вдовы,
Словно странники в пустыне, орошенные дождем.

У кого еще на свете им в беде искать спасенья,
И к кому идти с надеждой и с мольбой в недобрый час?
Мы скрываемся от бури под твоей державной сенью —
Снизойди, наместник божий, с высоты взгляни на нас!

Ты — страстям своим хозяин, о халиф благословенный!
По ночам Коран читая, ты идешь путем творца!
Украшение минбара, средоточие вселенной,
Ярким светом осветил ты сумрак царского дворца!

Господин, ты стал халифом по велению Аллаха,
И к заветному престолу ты взошел, как Моисей.
Лишь с тобою мы не знаем ни отчаянья, ни страха —
Только ты опора веры и оплот державы всей!

Ты — из славных исполинов, твердо правящих державой
На становище оседлом и в кибитке кочевой:
Если ты змею увидишь на вершине многоглавой,
Ты снесешь вершину вместе со змеиной головой.

Род твой воинами славен: даже в самых страшных битвах
Племя кайс перед врагами не привыкло отступать.
Я в стихах тебя прославил, помянул тебя в молитвах
С той поры, как злая воля повернула время вспять.

Равного тебе отвагой не встречал я исполина,
Не встречал я властелина, славой равного тебе,—
Я уверен: ты поможешь пострадавшему невинно,
Чтобы он расправил снова крылья, смятые в борьбе.

Не оставить ты поэта, если он убог и стар,
Потому что милосердье — это самый высший дар!

«Если б ты захотел, то забыл бы ее», — мне сказали.
«Ваша правда, но я не хочу, — я ответил в печали.—

Да и как мне хотеть, если сердце мучительно бьется,
А привязано к ней, как ведерко к веревке колодца,

И в груди моей страсть укрепилась так твердо и прочно,
Что не знаю, чья власть уничтожить ее правомочна.

О, зачем же на сердце мое ты обрушил упреки,—
Горе мне от упреков твоих, собеседник жестокий!»

Ты спросил: «Кто она? Иль живет она в крае безвестном?»
Я ответил: «Заря, чья обитель — на своде небесном».

Мне сказали: «Пойми, что влюбиться в зарю — безрассудно».
Я ответил: «Таков мой удел, оттого мне и трудно,

Так решила судьба, а судьбе ведь никто не прикажет:
Если с кем-нибудь свяжет она, то сама и развяжет».

Заболел я любовью, — недуг исцелить нелегко.
Злая доля близка, а свиданье с тобой — далеко.

О, разлука без встречи, о, боль, и желанье, и дрожь…
Я к тебе не иду — и меня ты к себе не зовешь.

Я — как птица: ребенок поймал меня, держит в руках,
Он играет, не зная, что смертный томит меня страх.

Забавляется птичкой дитя, не поняв ее мук,
И не может она из бесчувственных вырваться рук.

Я, однако, не птица, дорогу на волю найду,
Но куда я пойду, если сердце попало в беду?

Клянусь Аллахом, я настойчив, — ты мне сказать должна:
За что меня ты разлюбила и в чем моя вина?

Клянусь Аллахом, я не знаю, любовь к тебе храня,—
Как быть с тобою? Почему ты покинула меня?

Как быть? Порвать с тобой? Но лучше я умер бы давно!
Иль чашу горькую испить мне из рук твоих дано?

В безлюдной провести пустыне остаток жалких дней?
Всем о любви своей поведать или забыть о ней?

Что делать, Лейла, посоветуй: кричать иль ждать наград?
Но терпеливого бросают, болтливого — бранят.

Пусть будет здесь моя могила, твоя — в другом краю,
Но если после смерти вспомнит твоя душа — мою,

Желала б на моей могиле моя душа-сова{110}
Услышать из далекой дали твоей совы слова,

И если б запретил я плакать моим глазам сейчас,
То все же слез поток кровавый струился бы из глаз.

Со стоном к Лейле я тянусь, разлукою испепеленный.
Не так ли стонет и тростник, для звонких песен просверленный?
Мне говорят: «Тебя она измучила пренебреженьем».
Но без мучительницы той и жить я не хочу, влюбленный.

О, если бы влюбленных спросили после смерти:
«Избавлен ли усопший от горестей любовных?» —

Ответил бы правдивый: «Истлела плоть в могиле,
Но в сердце страсть пылает, сжигает и бескровных.

Из глаз моих телесных давно не льются слезы,
Но слезы, как и прежде, текут из глаз духовных».

Мне желает зла, я вижу, вся ее родня,
Но способна только Лейла исцелить меня!

Родичи подруги с лаской говорят со мной,—
Языки мечам подобны за моей спиной!

Мне запрещено к любимой обращать свой взгляд,
Но душе пылать любовью разве запретят?

Если страсть к тебе — ошибка, если в наши дни
Думать о свиданье с милой — грех в глазах родни,

То не каюсь в прегрешенье, — каюсь пред тобой…
Люди верной и неверной движутся тропой,—

Я того люблю, как брата, вместе с ним скорбя,
Кто не может от обиды защитить себя,

Кто не ищет оправданий — мол, не виноват,
Кто молчит, когда безумцем все его бранят,

Чья душа объята страстью — так же, как моя,
Чья душа стремится к счастью — так же, как моя.

Если б я направил вздохи к берегам морским —
Всё бы высушили море пламенем своим!

Если б так терзали камень — взвился бы, как прах.
Если б так терзали ветер — он бы смолк в горах.

От любви — от боли страшной — как себя спасти?
От нее ломота в теле и нытье в кости.

Одичавший, позабытый, не скитаюсь по чужбине,
Но с возлюбленною Лейлой разлучился я отныне.

Ту любовь, что в сердце прячу, сразу выдаст вздох мой грустный
Иль слеза, с которой вряд ли знахарь справится искусный.

О мой дом, к тебе дорога мне, страдальцу, незнакома,
А ведь это грех ужасный — бегство из родного дома!

Мне запретны встречи с Лейлой, но, тревогою объятый,
К ней иду: следит за мною неусыпный соглядатай.

Мир шатру, в который больше не вступлю, — чужак, прохожий,—
Хоть нашел бы в том жилище ту, что мне всего дороже!

О, сколько раз мне говорили: «Забудь ее, ступай к другой!»,
Но я внимаю злоязычным и с удивленьем и с тоской.

Я отвечаю им, — а слезы текут все жарче, все сильней,
И сердце в те края стремится, где дом возлюбленной моей,—

«Пусть даст, чтоб полюбить другую, другое сердце мне творец.
Но может ли у человека забиться несколько сердец?»

О Лейла, будь щедра и встречей мою судьбу ты обнови,
Ведь я скорблю в тенетах страсти, ведь я томлюсь в тюрьме любви!

Ты, может быть, пригубишь чашу, хоть замутилась в ней любовь?
Со мной, хоть приношу я горе, ты свидишься, быть может, вновь?

Быть может, свидевшись со много, почувствуешь ты, какова
Любовь, что и в силках не гаснет, что и разбитая — жива?

Быть может, в сердце ты заглянешь, что — как песок в степи сухой —
Все сожжено неистребимой, испепеляющей тоской.

Слушать северный ветер — желание друга,
Для себя же избрал я дыхание юга.

Надоели хулители мне… Неужели
Рассудительных нет среди них, в самом деле!

Мне кричат: «Образумь свое сердце больное!»
Отвечаю: «Где сердце найду я другое?»

Лишь веселые птицы запели на зорьке,
Страсть меня позвала в путь нелегкий и горький.

Счастья хочется всем, как бы ни было хрупко.
Внемлет голубь, как издали стонет голубка.

Я спросил у нее: «Отчего твои муки?
Друг обидел тебя иль страдаешь в разлуке?»

Мне сказала голубка: «Тяжка моя участь,
Разлюбил меня друг, оттого я и мучусь».

Та голубка на Лейлу похожа отчасти,
Но кто Лейлу увидит, — погибнет от страсти.

От любви безответной лишился я света,—
А когда-то звала, ожидая ответа.

Был я стойким — и вот я в плену у газели,
Но газель оказалась далёко отселе.

Ты пойми: лишь она исцелит от недуга,
Но помочь мне как лекарь не хочет подруга.

В груди моей сердце чужое стучит,
Подругу зовет, но подруга молчит.

Его истерзали сомненья и страсть,—
Откуда такая беда и напасть?

С тех пор как я Лейлу увидел, — в беде,
В беде мое сердце всегда и везде!

У всех ли сердца таковы? О творец,
Тогда пусть останется мир без сердец!

Я вспомнил о тебе, когда, шумя, как реки,
Сошлись паломники, благоговея, в Мекке,

И я сказал, придя к священному порогу,
Где наши помыслы мы обращаем к богу:

«Грешил я, господи, и все тебе открылось,
Я каюсь пред тобой, — да обрету я милость,

Но, боже, я в любви перед тобой не каюсь,
Я от возлюбленной своей не отрекаюсь.

Я верен ей навек. Могу ль, неколебимый,
Я каяться в любви, отречься от любимой?»

Бранить меня ты можешь, Лейла, мои дела, мои слова,—
И на здоровье! Но поверь мне: ты не права, ты не права!

Не потому, что ненавижу, бегу от твоего огня,—
Я просто понял, что не любишь и не любила ты меня.

К тому же и от самых добрых, когда иду в пыли степной,—
«Смотрите, вот ее любовник!» — я слышу за своей спиной.

Я радовался каждой встрече, и встретиться мечтал я вновь.
Тебя порочащие речи усилили мою любовь.

Советовали мне: «Покайся!» Но мне какая в том нужда?
В своей любви — клянусь я жизнью — я не раскаюсь никогда!

Я страстью пламенной к ее шатру гоним,
На пламя жалобу пишу пескам степным.

Соленый, теплый дождь из глаз моих течет,
А сердце хмурится, как в тучах небосвод.

Долинам жалуюсь я на любовь свою,
Чье пламя и дождем из глаз я не залью.

Возлюбленной черты рисую на песке,
Как будто может внять земля моей тоске,

Как будто внемлет мне любимая сама,
Но собеседница-земля — нема, нема!

Никто не слушает, никто меня не ждет,
Никто не упрекнет за поздний мой приход,

И я иду назад печальною стезей,
А спутницы мои — слеза с другой слезой.

Я знаю, что любовь — безумие мое,
Что станет бытие угрюмее мое.

За то, что на земле твои следы целую,
Безумным я прослыл — но прочь молву худую:

Лобзаю прах земной, земля любима мною
Лишь потому, что ты прошла тропой земною!

Пусть обезумел я — к чему мне оправданье?
Я так тебя люблю, что полюбил страданье!

С людьми расстался я, остался я в пустыне,
И только дикий зверь — приятель мой отныне.

Она взглянула — взор ее заговорил вначале,
И взором я ответил ей, хоть оба мы молчали.

Казалось мне, что первый взгляд со встречею поздравил
А новый взгляд едва меня погибнуть не заставил.

То свет надежды мне сиял, то света никакого.
О, сколько раз и умирал и оживал я снова!

Я к ней иду — мне все равно, какие ходят слухи,
Дорогу к ней не преградят ни люди и ни духи!

О, смилуйся, утренний ветер, о Лейле поведай мне вновь
Тогда успокоюсь я — если совместны покой и любовь.

О, смилуйся, утренний ветер, надеждой меня оживи,
Не то я умру — если людям дано умереть от любви.

Навек утолил бы я жажду, была б моя участь проста,
Но если бы яд смертоносный ее источали уста.

Во мраке сердца моего она свой путь свершает длинный,
А для привала избрала его заветные глубины.

Переселяется в глаза, как только в сердце тесно станет,
А утомляются глаза — ее обратно в сердце тянет.

Клянусь создателем, что я такой признателен судьбине:
Ни в сердце, ни в глазах моих нет места для другой отныне!

С тех пор как не стало ее пред глазами,
Глаза мои мир заливают слезами.

Лишь только в одном станет сухо — как снова
Мой глаз увлажнится от глаза другого.

Слеза ли зажжется, щеку обжигая,—
Тотчас же ее догоняет другая.

Слеза за слезою струятся впустую,
И гонит одна пред собою другую.

Ночной пастух{111}, что будет со мною утром рано?
Что принесет мне солнце, горящее багряно?

Что будет с той, чью прелесть во всем я обнаружу?
Ее оставят дома или отправят к мужу?

Что будет со звездою, внезапно удаленной,
Которая не гаснет в моей душе влюбленной?

В ту ночь, когда услышал в случайном разговоре,
Что Лейлу на чужбину должны отправить вскоре,

Мое забилось сердце, как птица, что в бессилье
Дрожит в тенетах, бьется, свои запутав крылья,

А у нее в долине птенцов осталось двое,
К гнезду все ближе, ближе дыханье ветровое!

Шум ветра утешенье семье доставил птичьей.
Сказали: «Наконец-то вернулась мать с добычей!»

Но мать в тенетах бьется, всю ночь крича от боли,
Не обретет и утром она желанной воли.

Ночной пастух, останься в степи, а я, гонимый
Тоскою и любовью, отправлюсь за любимой.

Черный ворон разлуки, зачем ты приносишь мне муки?
Отчего ты кричишь, что пророчат мне злобные звуки?

Не разлуку ли с Лейлой моей? Если сбудется это,—
Пусть ты вывихнешь крылья свои и невзвидишь ты света,

Пусть погибнешь, настигнутый меткой стрелой птицелова,
Пусть не будет птенцов у тебя и гнезда никакого,

Пусть воды позабудешь ты вкус, черный вестник злосчастья
Пусть погибнут птенцы твои вместе с гнездом от ненастья

Если ты полетишь, да погибель с тобой будет рядом,
Если сядешь, да встретишься ты с омерзительным гадом!

Пусть увидишь ты до наступления смертного часа,
Как твое будут жарить на угольях старое мясо,

Пусть в беспамятстве жалком у адского ляжешь преддверья
Пусть на части тебя разорвут и пусть вырвут все перья!

Кто меня ради Лейлы позвал, — я тому говорю,
Притворясь терпеливым: «Иль завтра увижу зарю?

Иль ко мне возвратится дыхание жизни опять?
Иль не знал ты, как щедро умел я себя расточать?»

Пусть гремящее облако влагу приносит шатру
В час, когда засыпает любимая, и поутру.

Далека ли, близка ли, — всегда она мне дорога:
Я влюбленный, плененный, покорный и верный слуга.

Нет мне счастья вблизи от нее, нет покоя вдали,
Эти долгие ночи бессонницу мне принесли.

Наблюдая за мной, злоязычные мне говорят,—
Я всегда на себе осуждающий чувствую взгляд:

«Разлученный с одной, утешается каждый с другой,
Только ты без любимой утратил и ум и покой».

Ах, оставьте меня под господством жестокой любви,
Пусть и сам я сгорю, и недуг мой, и вздохи мои!

Я почти не дышу — как же мне свою боль побороть?
Понемногу мой дух покидает бессильную плоть.

Как в это утро от меня ты, Лейла, далека!
В измученной груди — любовь, в больной душе — тоска!

Я плачу, не могу уснуть, я звездам счет веду,
А сердце бедное дрожит в пылающем бреду.

Я гибну от любви к тебе, блуждаю, как слепой,
Душа с отчаяньем дружна, а веко — со слезой.

Как полночь, слез моих поток не кончится вовек,
Меня сжигает страсть, а дождь струится из-под век.

Я в одиночестве горю, тоскую и терплю.
Я понял: встречи не дождусь, хотя я так люблю!

Но сколько я могу терпеть? От горя и огня,
От одиночества спаси безумного меня!

Кто утешенье принесет горящему в огне?
Кто будет бодрствовать со мной, когда весь мир — во сне?

Иль образ твой примчится вдруг — усну я на часок:
И призрак может счастье дать тому, кто одинок!

Всегда нова моя печаль, всегда нова любовь:
О, умереть бы, чтоб со мной исчезла эта новь!

Но помни, я еще живу и, кажется, дышу,
И время смерти подошло, и смерти я прошу.

Вечером в Ас-Сададайне я вспомнил о милой:
Память о милой полна нестареющей силой.

Ворон разлуки расправил крыло между нами,
Много далеких дорог пролегло между нами,

Вот и гадаю, не зная, как мучиться дольше:
Меньше она меня любит в разлуке иль больше?

Властной судьбе дорогая подруга подобна:
И оживить и убить она взором способна,—

Все умирают, когда она сердится гневно,
Все воскресают, когда веселится душевно.

«Плачешь?» — спросили меня. Я ответил: «Не плачу.
Плачет ли доблестный духом, познав неудачу?

Просто соринка попала мне в глаз, и невольно
Слезы струятся, и глазу немножечко больно».

«Как же, — спросили, — другому поможешь ты глазу?
Видно, в два глаза попала сориночка сразу!»

О, если бы Лейла мой пламень в груди погасила!
Слезами его не залью, и судьба мне постыла,

И лишь ветерок из ее стороны заповедной
Приносит порой утешенье душе моей бедной —

Душе, где не зажили раны смятенья и страсти,
Хотя и считают иные, что тверд я в несчастьи.

Влечет меня в Йемен любовь, а блуждаю по Неджду,
Сегодня я чувствую горе, а завтра — надежду.

Да будет дождями желанными Неджд осчастливлен,
Аллах да подарит ему жизнедательный ливень!

Мы в Неджд на проворных верблюдах приехали рано,
Приятным приютом он стал для всего каравана.

Забуду ли женщин с пылающей негой во взоре,
Забуду ли нам сотворенных на радость и горе!

Когда они в сумерках ярким сверкали нарядом,
Они убивали нас быстрым, обдуманным взглядом…

И сильных верблюдов мне вспомнились длинные шеи,
Дорога в степи, что была всех дорог мне милее,

И там, в паланкине, — далекая ныне подруга,
За пологом косы свои заплетавшая туго.

От гребня ее, от кудрей с их волною живою
То розами пахло, то амброй, то свежей травою…

Ты заплакал, когда услыхал, как воркует голубка,—
Извиненья никто не нашел для такого поступка.

А голубка звала перепелку при солнце горячем,
И на стоны ее ты ответствовал стоном и плачем.

Та голубка на ветке, склоненной над влагой речною,
Говорила об утре, наполненном голубизною,

Будто время забыто, — без смысла те дни промелькнули,—
Что я в Гейле и в Джизе провел и в тенистом Тауле…

Друг сказал мне, увидев, что двинулось в путь мое племя:
«Собирайся и ты, — иль еще не пришло твое время?»

Но хотя я и проклял в отчаянье давнем судьбину,
Я на что-то надеюсь и Лейлы края не покину.

Что такое страсть? А вот что: если на длину копья
Сердце к угольям приблизить, — сразу их сожжет оно!

Разве это справедливо: как безумный я влюблен,
А твоя любовь — ни уксус и ни сладкое вино.

Если я и околдован, пусть с меня не снимут чар.
От недуга нет спасенья? Так и быть, мне все равно!

Если скрылась луна — вспыхни там, где она отблистала.
Стань свечением солнечным, если заря запоздала.

Ты владеешь, как солнце, живительной силой чудесной,
Только солнце, как ты, нам не дарит улыбки прелестной.

Ты, подобно луне, красотою сверкаешь высокой,
Но незряча луна, не сравнится с тобой, черноокой.

Засияет луна, — ты при ней засияешь нежнее,
Ибо нет у луны черных кос и пленительной шеи.

Светит солнце желанное близкой земле и далекой,
Но светлей твои очи, подернутые поволокой.

Солнцу ль спорить с тобою, когда ты глазами поводишь
И когда ты на лань в обаятельном страхе походишь?

Улыбается Лейла — как чудно уста обнажили
Ряд зубов, что белей жемчугов и проснувшихся лилий!

До чего же изнежено тело подруги, о боже:
Проползет ли по ней муравей — след оставит на коже!

О, как мелки шаги, как слабеет она при движенье,
Чуть немного пройдет — остановится в изнеможенье!

Как лоза, она гнется, при этом чаруя улыбкой,—
И боишься: а вдруг переломится стан ее гибкий?

Вот газель на лугу с газеленком пасется в веселье,—
Милой Лейлы моей не счастливей ли дети газельи?

Их приют на земле, где цветут благодатные вёсны,
Из густых облаков посылая свой дождь плодоносный…

На верблюдицах сильных мы поздно достигли стоянки,
Но, увы, от стоянки увидели только останки.

По развалинам утренний дождь громыхал беспрерывный,
А когда он замолк, зашумели вечерние ливни.

И на луг прилетел ветерок от нее долгожданный,
И, познав ее свет, увлажнились росою тюльпаны,

И ушел по траве тихий вечер неспешной стопою,
И цветы свои черные ночь подняла пред собою.

Отправляется в путь рано утром все племя,
Расстаются друзья — и на долгое время.

Начинается перекочевка степная,
Разлучая соседей и боль причиняя.

У разлуки, чтоб мучить людей, есть искусство —
Замутит она самое чистое чувство.

«Меж Наджраном и Битей{112}, — сказал мне влюбленный,
Есть дождем орошенный приют потаенный».

Неужели утрачу я благоразумье?
С сединой на висках вновь познаю безумье?

Был я скромен и женщин стеснялся, покуда,
Лейла, ты предо мной не предстала, как чудо.

Жаждут женщины крови мужчин: ради мщенья
Или это — их месячные очищенья?

Говорят: «Среди нас избери ты подругу,
А от Лейлы лекарства не будет недугу».

Не понять им, что только ее мне и надо,
Что погасну я скоро без милого взгляда.

Куропаток летела беспечная стая,
И взмолился я к ним, состраданья желая:

«Мне из вас кто-нибудь не одолжит ли крылья,
Чтобы к Лейле взлететь, — от меня ее скрыли».

Куропатки, усевшись на ветке араки,
Мне сказали: «Спасем, не погибнешь во мраке».

Но погибнет, как я, — ей заря не забрезжит,—
Если крылья свои куропатка обрежет!

Кто подруге письмо принесет, кто заслужит
Благодарность, что вечно с влюбленностью дружит

Так я мучим огнем и безумием страсти,
Что хочу лишь от бога увидеть участье.

Разве мог я стерпеть, что все беды приспели,
И что Лейла с другим уезжает отселе?

Но хотя я не умер еще от кручины,
Тяжко плачет душа моя, жаждет кончины.

Если родичи Лейлы за трапезой вместе
Соберутся, — хотят моей смерти и мести.

Это копья сейчас надо мной заблистали
Иль горят головни из пронзающей стали?

Блещут синие вестники смерти — булаты,
Свищут стрелы, и яростью луки объяты:

Как натянут их — звон раздается тревожно,
Их возможно согнуть, а сломать — невозможно.

На верблюдах — погоня за мной средь безводья.
Истираются седла, и рвутся поводья…

Мне сказала подруга: «Боюсь на чужбине
Умереть без тебя». Но боюсь я, что ныне

Сам сгорю я от этого страха любимой!
Как поможет мне Лейла в беде нестерпимой?

Вы спросите ее: даст ли пленнику волю?
Исцелит ли она изнуренного болью?

Приютит ли того, кто гоним отовсюду?
Ну а я-то ей верным защитником буду!..

Сердце, полное горя, сильнее тоскует,
Если слышу, как утром голубка воркует.

Мне сочувствуя, томно и сладостно стонет,
Но тоску мою песня ее не прогонит…

Но потом, чтоб утешить меня, все голубки
Так запели, как будто хрустальные кубки

Нежно, весело передавали друг другу —
Там, где льется вода по широкому лугу,

Где верховья реки, где высокие травы,
Где густые деревья и птичьи забавы,

Где газели резвятся на светлой поляне,
Где, людей не пугаясь, проносятся лани.

Черный ворон разлуки, угрюмый и неумолимый,
Ты и сам заслужил тяжкой боли вдали от любимой!

Объясни мне, о чем ты кричишь, опускаясь на поле?
Разъясни мне, что значит твой крик на заоблачной воле?

Если правда — твои прорицанья, о вестник страданий,
Да сломаешь ты крылья свои, задыхаясь в буране,

Да изгоем ты станешь, как я, притесненьем разбитый,
Да в беде не найдешь ты, как я, ни друзей, ни защиты!

За ту отдам я душу, кого покину вскоре,
За ту, кого я помню и в радости и в горе,

За ту, кому велели, чтобы со мной рассталась,
За ту, кто, убоявшись, ко мне забыла жалость.

Из-за нее мне стали тесны степные дали,
Из-за нее противны все близкие мне стали.

Из-за нее возжаждал я дружбы супостата
И тех возненавидел, кого любил когда-то.

Уйти мне иль стремиться к ее жилью всечасно,
Где страсть ее бессильна, а злость врагов опасна?

О, как любви господство я свергну, как разрушу
Единственное счастье, возвысившее душу!

Любовь дает мне силы, я связан с ней одною,
И если я скончаюсь, любовь умрет со мною.

Ткань скромности, казалось, мне сердце облекала,
Но вдруг любовь пробилась сквозь это покрывало.

Стеснителен я, буйства своих страстей мне стыдно,
Врагов мне видно много, зато ее не видно.

Ты видишь, как разлука высекла, подняв свое кресало,
В моей груди огонь отчаянья, чтоб сердце запылало.

Судьба решила, чтоб немедленно расстались мы с тобою,—
А где любовь такая сыщется, чтоб спорила с судьбою?

Должна ты запастись терпением: судьба и камни ранит,
И с прахом кряжи гор сровняются, когда беда нагрянет.

Дождем недаром плачет облако, судьбы услышав грозы;
Его своим печальным спутником мои избрали слезы!

Клянусь, тебя не позабуду я, пока восточный ветер
Несет прохладу мне и голуби воркуют на рассвете,

Пока мне куропатки горные дарят слова ночные,
Пока — зари багряной вестники — кричат ослы степные,

Пока на небе звезды мирные справляют новоселье,
Пока голубка стонет юная в нарядном ожерелье,

Пока для мира солнце доброе восходит на востоке,
Пока шумят ключей живительных и родников истоки,

Пока на землю опускается полночный мрак угрюмый, —
Пребудешь ты моим дыханием, желанием и думой!

Пока детей родят верблюдицы, пока проворны кони,
Пока морские волны пенятся на необъятном лоне,

Пока несут на седлах всадников верблюдицы в пустыне,
Пока изгнанники о родине мечтают на чужбине,—

Тебя, подруга, не забуду я, хоть места нет надежде…
А ты-то обо мне тоскуешь ли и думаешь, как прежде?

Рыдает голубь о возлюбленной, но обретет другую.
Так почему же я так мучаюсь, так о тебе тоскую?

Тебя, о Лейла, не забуду я, пока кружусь в скитанье,
Пока в пустыне блещет марева обманное блистанье.

Какую принесет бессонницу мне ночь в безлюдном поле,
Пока заря не вспыхнет новая для новой, трудной боли?

Безжалостной судьбою загнанный, такой скачу тропою,
Где не найду я утешения, а конь мой — водопоя.

Сказал я спутникам, когда разжечь костер хотели дружно:
«Возьмите у меня огонь! От холода спастись вам нужно?

Смотрите — у меня в груди пылает пламя преисподней,
Оно — лишь Лейлу назову — взовьется жарче и свободней!»

Они спросили: «Где вода? Как быть коням, верблюдам, людям?»
А я ответил: «Из реки немало ведер мы добудем».

Они спросили: «Где река?» А я: «Не лучше ль два колодца?
Смотрите: влага чистых слез из глаз моих все время льется!»

Они спросили: «Отчего?» А я ответил им: «От страсти».
Они: «Позор тебе!» А я: «О нет, — мой свет, мое несчастье!

Поймите: Лейла — светоч мой, моя печаль, моя отрада,
Как только Лейлы вспыхнет лик, — мне солнца и луны не надо.

Одно лишь горе у меня, один недуг неисцелимый:
Тоска во взоре у меня, когда не вижу я любимой!

О, как она нежна! Когда сравню с луною лик прелестный,
Поймете, что она милей своей соперницы небесной,

Затем что, черные, как ночь, душисты косы у подруги,
И два колышутся бедра, и гибок стан ее упругий.

Она легка, тонка, стройна и белозуба, белокожа,
И, крепконогая, она на розу свежую похожа.

Благоуханию ее завидуют, наверно, весны,
Блестят жемчужины зубов и лепестками рдеют десны…»

Спросили: «Ты сошел с ума?» А я: «Меня околдовали.
Кружусь я по лицу земли, от стойбищ я бегу подале.

Успокоитель, — обо мне забыл, как видно, ангел смерти,
Я больше не могу терпеть и жить не в силах я, поверьте!

С густо-зеленого ствола, в конце ночного разговора,
Голубка прокричала мне, что с милой разлучусь я скоро.

Голубка на в