Низами Гянджеви - Искандер-наме

О певец, подними сердцу радостный звон, —
Те напевы, что звучный таит органон,
Те, что гонят печаль благодатным приветом,
Те, что в темной ночи загораются светом.

Искендера воспевший в сказанье своем
Так в дальнейших строках повествует о нем:
Он Заката прошел и Востока дороги,
Потому-то его называли: Двурогий.
Все же некто сказал: «Он Двурогий затем,
Что мечами двумя бил он, будто бы Джем».
Также не были речи такие забыты:
«На челе его были два локона свиты».
«Два небесные рога — Закат и Восток
Взял во сне он у солнца», — безвестный изрек.
Услыхал я и речь одного человека,
Что Прославленный прожил два карна от века.
Но Умар-ал-Балхи, пламень мудрости вздув,
Утверждает в своей славной книге Улуф:
В дни, как скрыла царя ранней смерти пучина,
Поразила людей Искендера кончина.
Ионийцы любили царя, и они
Царский лик начертали в те горькие дни.
И художника кисть, чтоб возрадовать взоры,
Начала наводить вкруг Владыки узоры.
Справа, слева два образа возле царя
Начертал живописец, усердьем горя.
Был один из начертанных дивно рогатым,
В золотом и лазурном уборе богатом.
«Светлых ангелов два» — их назвал звездочет,
Потому что он знал, как все в мире течет:
Есть у смертных, что созданы богом, оправа, —
Рядом с ними два ангела — слева и справа.
И когда три начертанных дивных лица,
Чье сиянье, казалось, не знало конца,
Стали ведомы всем, то, подобные чуду,
О царе Искендере напомнили всюду.
И художникам дивного Рума хвала
Меж народов земли неуклонно росла.
Но арабы (их пылу отыщется ль мера!)
Не нашли в среднем лике царя Искендера.
Ангел, — мнили они, — быть не может рогат.
Это — царь. И наряд его царский богат.
Так ошиблись они. И сужденьем нестрогим
Обрекали царя слыть повсюду Двурогим.
И сказал мне мудрец, чьи белели виски:
«Были царские уши весьма велики,
И затем, чтоб смущенья не ведали души,
Ценный обруч скрывал государевы уши.
Был сей обруч — тайник полных кладом пещер:
Как сокровище, уши скрывал Искендер.
Слух о них не всплывал, над просторами рея,
Видел уши царя только взор брадобрея.
Но когда в темный мир отошел брадобрей,
Стал нуждаться в другом царь подлунных царей.
Новый мастер в безлюдье царева покоя
Тронул кудри царя, над Владыкою стоя,
И когда их волну он откинул с чела,
Мягко речь государя к нему потекла:
«Если тайну ушей, скрытых этим убором,
Ты нескромным своим разгласишь разговором,
Так тебя за вихры, дорогой мой, возьму,
Что не скажешь с тех пор ни словца никому!»
Мастер, труд завершив под блистательным кровом,
Позабыл даже то, что владеет он словом.
Словно умысел злой, помня царский завет,
Тайну в сердце он скрыл, чтоб не знал ее свет.
Но душой изнывая, он стал желтоликим.
Ибо тайна терзает мученьем великим.
И однажды тайком он ушел из дворца.
В степь он вышел, мученью не зная конца.
И колодец узрело несчастное око.
И сказал он воде, что темнела глубоко:
«Царь с большими ушами».
Хоть жив был едва Брадобрей, — дали мир ему эти слова.
Он вернулся к двору, иго сбросивши злое,
И хранил на устах он молчанье былое.
Все же отзвук пришел. Из колодца возник,
Тем словам откликаясь, высокий тростник;
Поднял голову ввысь, а затем воровскою
Потянулся за сладостно-тайным рукою.
Вот однажды пастух шел дорогой степной
И увидел тростник над большой глубиной.
И нехитрый пастух срезал это растенье,
Чтоб, изранив его, лаской вызвать на пенье.
Ни с какою тоскою не стал он знаком,
И себя он в степи веселил тростником.
В степи выехал царь свежим утром, — и трели
Услыхал в отдаленье пастушьей свирели.
И, прислушавшись, он услыхал невзначай,
Что над ним издевается весь его край.
Сжал поводья Властитель в смятенье и гневе:
«Царь с большими ушами» — звучало в напеве.
И Владыка великий поник и притих,
Не вникая в напев музыкантов своих.
И, позвав пастуха, растревоженный крайне,
Царь узнал от него о пастушеской тайне:
«Словно сахарный, сладок зеленый тростник.
Он в степи из колодезной глуби возник.
Я изранил его. Мой поступок не странен.
Он не стал бы играть, если б не был изранен.
Он бездушен, но в нем жар пастушьей души.
В нем звучит мой язык в молчаливой глуши».
Искендер удивился рассказу такому
И коня тронул в путь в направлении к дому.
И, войдя в свой покой, он промолвил:
«Скорей! Брадобрея!» — и царский пришел брадобрей.
И сказал государь, потирая ладони:
«Говори. Все узнать я хочу у тихони.
Ты кому разболтал мою тайну? Я жду.
Чей обрадовал слух на свою же беду?
Если скажешь, — спасти свою голову сможешь,
Если нет, — под мечом свою голову сложишь!»
И решил брадобрей, слыша царскую речь,
Ко спасенью души своей правду привлечь.
И, склонясь и о роке подумавши строгом,
Он сказал Властелину, хранимому богом:
«Хоть с тобою мной был договор заключен,
Чтоб я тайну хранил, словно девственниц сон,—
Я душой изнывал. Все ж, покорствуя слову,
Лишь колодцу поведал я тайну цареву.
От людей уберечь эту тайну я смог.
Если ложь я твержу, да казнит меня бог».
Чтоб словам этим дать надлежащую веру,
Доказательств хотелось царю Искендеру.
И сказал он тому, кто в смущенье поник:
«Принеси из колодца мне свежий тростник».
И свирель задышала, — и будто бы чудом
Вновь явилось все то, что таилось под спудом.
И постиг Искендер: все проведает свет.
И от света надолго таимого — нет.
Он прославил певца и, творца разумея,
Сам томленья избег и простил брадобрея.».
Жемчуг выдадут глуби и скроется лал
Не навеки: взгляни, он уже запылал.
В недрах прячется пар. Но в стремлении яром
Он гранит разорвет. Все покроется паром.

Приходи, о певец, и зарею, как встарь,
Так захмеэ роговым ты по струнам ударь,
Чтоб ручьи зажурчали, чтоб наши печали
Стали сном и к мечтаниям душу умчали.

Так промолвил прекрасный сказитель былой,
Не имеющий равных за древнею мглой:
В румском поясе царь и в венце из Китая
Был на троне. Сияла заря золотая.
Но нахмурился царь, наложил он печать
На улыбку свою, ей велев замолчать.
Обладал он Луной, с солнцем блещущим схожей,
Но она в огневице сгорала на ложе.
Уж мирских не ждала она сладостных чар,
К безнадежности вел ее тягостный жар.
И душа Искендера была уж готова
Истомиться от этого бедствия злого.
И велел он, исполненный тягостных дум,
Чтоб явились все мудрые в царственный Рум.
Может статься, что ими отыщется мера
Исцелить и Луну и тоску Искендера.
И наперсники власти, заслышавши зов,
Притекли под ее милосердия кров.
Сотворили врачи нужных зелий немало,
Все же тело Луны, изнывая, пылало.
Рдело красное яблочко, мучась, горя.
В мрачной горести хмурились брови царя.
Был он сердцем привязан к пери луноликой,
Потому и томился в тревоге великой.
И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел, —
Будто кровля являла спокойствия дол.
Обошел он всю кровлю и бросил он взоры
На окрестные степи и дальние горы.
И внизу, там, где степь расстилалась тиха,
Царь увидел овец, возле них — пастуха.
В белой шапке, седой, величавый, с клюкою
Он стоял, на клюку опираясь рукою.
То он даль озирал из конца и в конец,
То глядел на траву, то глядел на овец.
Был спокойный пастух Искендеру приятен, —
Так он мудро взирал, так плечист был и статен.
И велел государь, чтобы тотчас же он
Был на кровлю к престолу царя приведен.
И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым
Пастуха, осененного царским призывом.
И когда к высям трона поднялся старик,
Пурпур тронной ограды пред смертным возник.
Он пред мощным стоял Искендеровым валом,
Что о счастье ему говорил небывалом.
Он склонился к земле: был учтив он, и встарь
Не один неред ним восседал государь.
Подозвал его царь тихим, ласковым зовом,
Осчастливив его государевым словом.
Так сказал Искендер: «Между гор и долин
Много сказов живет. Расскажи хоть один.
Я напастью измучен и, может быть, разом
Ты утешишь меня многомудрьш рассказом».
«О  возвышенный!  — вымолвил пастырь овец. —
Да блестит над землею твой светлый венец!
Да несет он твой отблеск подлунному миру!
Дурноглазый твою да не тронет порфиру!
Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка.
Почему твою душу сдавила тоска?
Должно быть мне, о царь, сердце царское зрящим,
Чтоб утешить рассказом тебя подходящим».
Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти
Нужный корень хотел на словесном пути,
А не тратить речей о небес благостыне
Иль о битвах за веру, как житель пустыни.
Царь таиться не стал. Все открыл он вполне.
И когда был пастух извещен о Луне,
До земли он вторично склонился и снова
Он молитвы вознес благодатное слово.
И повел он рассказ: «В давних, юных годах
Я Хосроя служил и, служа при царях,
Озарявших весь мир ярким праздничным светом, —
Тем, которым и я был всечасно одетым,
Знал я в Мерве царевича. Был его лик
Столь прекрасен! А стан — словно стройный тростник.
Был красе кипарисов он вечной угрозой,
А ланиты его насмехались над розой.
И одна из пленительниц спальни его,
Та, что взору являла красы торжество,
Пораженная сглазом, охвачена жаром,
Заметалась в недуге настойчивом, яром.
Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь.
Ни одно из лекарств не сумело помочь.
А прекрасный царевич, — скажу я не лживо:
Трепетал кипарис, будто горькая ива.
Увидав, что душа его жаркой души
Будто молвила смерти: «Кто мне поспеши!»
И стремясь не испить чашу горького яда,
На красотку не бросив померкшего взгляда,
Безнадежности полный, решил он: в пути,
Что из мира уводит, покой обрести.
За изгибами гор, что казались бескрайны,
Был пустыни простор, — обиталище тайны.
В ней пещеры и бездны. По слову молвы,
Там и барсы таились и прятались львы.
В этой шири травинку сыскали б едва ли,
И Пустынею Смерти ее называли.
Если видел на свете лишь тьму человек,
В эту область беды он скрывался навек.
Говорили: «Глаза не узрели доныне
Никого, кто б вернулся из этой пустыни».
И царевич, теряющий розу свою,
Все хотел позабыть в этом страшном краю.
Но смятенный любимой смертельным недугом,
Был царевич любим благодетельным другом.
Ведал друг, что царевич, объятый тоской,
Злую смерть обретет, а не сладкий покой.
Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой,
На царевича меч свой занес он с отвагой.
И   не узнанный им, разъяренно крича,
Он свалил его наземь ударом сплеча.
Сбив прекрасного с ног, не смущаясь нимало,
На царевича лик он метнул покрывало.
И, схвативши юнца, что стал нем и незряч,
На коне он домой с ним направился вскачь.
А домой прискакав, что же сделал он дале?
Поместил он царевича в темном подвале.
Он слугу ему дал, но, спокоен и строг,
Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег.
И царевич, злосчастный, утратив свободу,
Только хлеб получал ежедневно и воду.
И бессильный, глаза устремивший во тьму,
С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму,
Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом.
Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам?
А царевича друг препоясал свой стан
В помощь другу, что страждал, тоской обуян.
Соки трав благотворных раздельно и вместе
Подносил для целенья он хворой невесте.
Он избрал для прекрасной врача из врачей.
Был в заботе о ней много дней и ночей.
И от нужных лекарств лютой хворости злоба
Погасала. У милой не стало озноба.
Стала свежей она, как и прежде была.
Захотела пройтись, засмеялась, пошла.
И когда в светлый мир приоткрылась ей дверца,
Стала роза искать утешителя сердца.
Увидав, что она с прежним зноем в крови
Ищет встречи с царевичем, ищет любви, —
Друг плененного, в жажде вернуть все былое,
В некий вечер возжег в своем доме алоэ.
И, устроивши пир, столь подобный весне,
Он соперницу роз поместил в стороне.
И затем, как слепца, он, сочувствуя страсти,
Будто месяц изъяв из драконовой пасти,
Сына царского вывел из тьмы. С его глаз
Снял повязку, — и близок к развязке рассказ.
Царский сын видит пир, кравчих, чаши и сласти,
И цветок, у которого был он во власти.
Так недавно оставил он тягостный ад,
Рай и гурию видеть, — о, как был он рад!
Как зажегся он весь! Как он встретил невесту!
Но об этом рассказывать было б не к месту».
И когда царь царей услыхал пастуха,
То печаль его стала спокойна, тиха.
Не горел он уж тяжким и горестным жаром,
Ведь вином его старец попотчевал старым.
Призадумался царь, — все творят небеса…
Вдруг на кровлю дворца донеслись голоса.
Возвещали царю: миновала угроза,
Задышала свободно, спаслась его роза.
И пастух пожелал государю добра.
А рука Искендера была ль не щедра?

Лишь о тех, чья душа чистым блещет алмазом,
Мы поведать могли бы подобным рассказом.
От благих наши души сияньем полны,
Как от блеска Юпитера или луны.
Распознает разумный обманные чары.
Настоящие вмиг узнает он динары.
Звуку чистых речей ты внимать поспеши.
В слове чистом горит пламень чистой души.
Если в слове неверное слышно звучанье,
Пусть на лживое слово ответит молчанье.