Глава сорок третья
Ответ кайсару от Хосрова с предложением дружбы и мира
Хосров на шелковой китайской ткани,
Пером, пригодным для таких посланий,
Излил слова о дружбе и любви, —
На языке писал он пехлеви:
«Пока я буду царствовать в Иране,
Я не потребую от Рума дани,
Добытые войною города
Кайсару возвращу я навсегда.
Еще скажу о девушке знатнейшей,
На свет рожденной матерью чистейшей:
Я буду счастлив, с ней судьбу связав,
Скрепив тем самым дружбу двух держав.
Когда назад отправишь ты посланцев, —
Тобой, кайсар, обласканных иранцев, —
Когда на помощь войско мне пришлешь, —
Пришли, в сопровождении вельмож,
И дочь свою, которой, по рассказам,
Судьба дала и красоту, и разум.
С тобой свяжусь я узами родства.
Так было — древние гласят слова —
При Каюмарсе, после — при Джемшиде, —
На них соседи не были в обиде.
Ты благородных вспомни храбрецов:
Пришел за Кай-Ковусом Кай-Хосров,
Сменялись венценосные владыки,
А был их предком Кай-Кобад великий:
Так справедливо правил тот мудрец,
Что волки стали братьями овец!
От тех властителей, сиявших миру,
Ведет черта к Бобаку Ардаширу.
Его звезда зажглась на небесах.
Он — предок мой, а я — законный шах.
Поэтому я слов не трачу даром, —
Клянусь, что буду я всегда с кайсаром.
Мы не питаем к вам враждебных дум:
Единство обрели Иран и Рум.
Теперь забудем о борьбе и мести,
Во всех делах теперь мы будем вместе».
Кайсар, от шаха получив ответ,
Созвал мужей сановных на совет,
К ученым обратился и к вельможам:
«Иран и Рум едины: мы не можем
От наших обещаний отступить.
Скажите, как нам надо поступить?»
«Ты — наш кайсар, покорство — наша доля.
Повелевай: закон — твоя лишь воля.
Мы — жалкие рабы, ты — господин,
Решаешь дело только ты один».
Так мудрые кайсару отвечали,
Прогнав его заботы и печали.
Глава сорок четвертая
Харрод Бурзин открывает тайну волшебной статуи
Когда светильник солнечный исчез,
Зажглась звезда на куполе небес,
Кайсар, желая испытать иранцев, —
Познания и разум чужестранцев, —
Велел седобородому волхву
Подобную живому существу
Таинственную статую построить,
Ей облик дивной женщины присвоить.
И вот воссела на престол жена,
Красива, и нарядна, и скромна.
Вокруг нее — невольники и слуги,
У ног ее — наперсницы, подруги.
Она молчит. Грустны ее глаза.
Несмело по щеке бежит слеза.
Но щеки, словно яблоки, румяны,
А косы длинны и благоуханны,
Ресницы — мягкие, как облака.
И так она прекрасна и хрупка,
И так бессильно поднимает руку,
Что хочется ее развеять муку…
Был взор ее таких исполнен чар,
Что в восхищение пришел кайсар,
И щедро наградил он чародея,
Ни жемчугов, ни денег не жалея.
Ушел искусник, гордый от похвал.
Густахма властелин к себе призвал,
Сказал ему: «Послушай, муж великий,
О дочери моей прекрасноликой.
Она росла, как вешний цвет мила.
Пора ее замужества пришла.
Мечтал о ней мой родич, юный воин.
Как бог велит, был этот брак устроен.
Я с ней простился, как отец и друг.
Но только увидал ее супруг,
Бессильным стало молодое тело,
Душа его на небо улетела.
С тех пор тоскою заболела дочь,
И день ей черным кажется, как ночь,
Не слушает советов, утешений,
Угрюм, как осень, день ее весенний.
Прошу я: потрудись! Мне жаль ее, —
Найди слова, развей печаль ее,
И, может быть, — ты молод, строен, знатен, —
Ей будет разговор с тобой приятен».
Сказал Густахм: «Я прогоню тоску,
Ее недуг из сердца извлеку».
С душой открытой, полон жажды дела,
К молчальнице приблизился он смело.
Сидела солнцеликая жена,
Безмолвна, величава и грустна.
Но так как статуя была красива,
Густахм заговорил красноречиво:
«Царевна, дочь могучего отца!
Не жалуйся на промысел творца.
От смерти не уйти орлу на небе
И льву в лесу, — таков наш общий жребий».
Но на ветер ушли его слова,
Несчастного не тронув существа.
Оно глядело пристально и грустно,
Смахнув слезу с ресниц весьма искусно.
Густахм замолк, теряя речи дар.
Призвав к себе, спросил его кайсар:
«Ты говорил ли с бедною царевной,
Тоску прогнал ли речью задушевной?»
Тот отвечал: «Твоя безмолвна дочь,
Не удалось мне страждущей помочь».
На утро властелин сказал Болую:
«Как дочери тоску развеять злую?
Шапура, Андиёна ты возьми,
И с этими достойными людьми
Мое дитя ты оживи беседой,
О женихе прекрасном ей поведай:
А вдруг ее утешит ваш совет,
А вдруг она сегодня даст ответ?
Душа моя от скорби раскололась:
Хочу я дочери услышать голос!»
Три витязя, пред страждущей представ,
О женихе, властителе держав,
Подробно рассказали солнцеликой,
Но та была, как прежде, безъязыкой.
Пришли к царю: «Твоя безмолвна дочь,
Мы боль ее не в силах превозмочь».
Не помогли вельможи властелину,
И поспешил тогда кайсар к Бурзину.
Сказал: «Тоскую, дочь свою любя.
Одна, Харрод, надежда — на тебя.
С ее недугом четверо боролось, —
Быть может, ты ее услышишь голос».
Харрод Бурзин к безмолвной подошел,
Узрел ее лицо, венец, престол,
Окинул всю ее пытливым взглядом,
Присматриваясь к слугам и нарядам.
Приветствие учтиво произнес.
Молчала та, роняя капли слез.
Задумался вельможа многочтимый:
«Она молчит: погиб ее любимый,
Молчит из-за жестокости судьбы, —
Но почему молчат ее рабы?
Зачем молчат наперсницы и слуги,
Когда она тоскует о супруге?
Зачем рукой не хочет шевельнуть,
Когда ей слезы падают на грудь —
Все время на одно и то же место?
Ужели безутешная невеста
Застыла, поглощенная тоской,
Не шевельнет рукой или ногой?
Она грустна поныне, как вначале:
Движенья жизни нет в ее печали!»
Расхохотался от души Бурзин,
Сказал кайсару: «Мудрый властелин,
Ты говоришь, что дочь ты замуж выдал?
Не дочь твоя грустит, а жалкий идол!
То статуя руками колдуна
На посрамленье нам сотворена.
Ты насмех порешил поднять иранцев,
Чтоб пристыдил Хосров своих посланцев!»
Сказал кайсар: «Твой разум — благодать,
Визирем первым ты достоин стать!
Есть у меня в одном покое чудо.
Увидишь в первый раз такое чудо,
Увидев, не поймешь: то истукан,
Иль вечный сотворил его Яздан?»
Харрод, внимая речи той хвалебной,
Отправился тотчас в покой волшебный.
Там, с луком и колчаном, полным стрел,
Огромный всадник в воздухе висел.
Сказал Харрод: «Уловки бесполезны,
Седок, висящий в воздухе, — железный,
А тот покой из камня состоит,
И камень называется: магнит.
Его индусские открыли маги,
В чьих книгах — мысли о добре и благе».
