— Новый император лишь недавно взошел на престол. Не годится тебе надолго отлучаться из дворца.
Отикубо со своей стороны тоже была против этого.
— Я не хочу брать сюда наших детей, — сказала она. — Им пришлось бы тоже поститься вместе с нами. А оставлять таких маленьких детей одних, без присмотра отца и матери, — значит не знать ни минуты покоя. Прошу тебя, побудь с ними в Сандзедоно, чтобы я могла быть спокойна.
Пришлось Митиери остаться у себя дома. Он очень тосковал в разлуке с Отикубо и лишь иногда, играя с детьми, на время забывал о своем одиночестве.
«Как быстро угас старик, — думал Митиери. — Хорошо, что я успел исполнить его заветное желание».
Был избран благоприятный день для погребального обряда, через два дня после смерти дайнагона. Похороны состоялись при великом стечении народа. Среди присутствующих было много знатнейших сановников государства. Как и надеялся покойный дайнагон, ему воздали после смерти небывалые почести.
Вся семья переселилась на время траура в тесный низенький домик, а в опустевших покоях дворца многочисленный клир возглашал день и ночь заупокойные молитвы [53].
Митиери приходил каждый день. Не переступая порога дома, он давал нужные указания разным людям. Отикубо была одета в темно-серую траурную одежду, сотканную из коры глицинии. С лица ее сбежали краски от многодневного поста.
Митиери сказал ей голосом, полным сердечного сочувствия:
О слез поток — река печали!
Но если и моя печаль
С потоком слез твоих сольется,
Вместят ли рукава твои
Озера наших слез и скорби?
Отикубо молвила в ответ:
От горячих потоков слез
Рукава истлели мои.
Шлю судьбе жестокой укоры…
Оттого из жесткой коры
Соткан траурный мой наряд.
Они продолжали видеться издали только, пока не окончились тридцать дней траура.
— Вернись к нам скорее, — стал просить Митиери. — Дети заждались тебя.
— О нет, потерпите еще немного. Я вернусь только после того, как истекут все сорок девять поминальных дней.
Митиери поневоле стал проводить все ночи в доме покойного тестя, так сильно он стосковался в разлуке с Отикубо.
Быстро летело время. Скоро настал последний, сорок девятый день. Митиери пожелал, чтобы усопшего помянули в этот день особенно торжественно. Все родные и близкие дайнагона приняли участие в этом печальном торжестве, каждый соответственно своему рангу. Великолепная была церемония!
Когда заупокойные службы пришли к концу, Митиери сказал своей жене:
— Ну, теперь едем домой. Смотри, заживешься здесь, опять тебя запрут в кладовой.
— Ах, как ты можешь так шутить! Никогда, никогда не говори таких слов. Если матушка тебя услышит, она подумает, что мы не забыли прошлого, и начнет, пожалуй, сторониться нас. А я хочу теснее сдружиться с ней, ведь она теперь заняла в семье место покойного отца.
— Ну, это само собой. К сестрицам своим ты тоже должна относиться с особенной теплотой, по-родственному.
Услышав, что Митиери с женой возвращаются к себе домой, Кагэдзуми, во исполнение воли умершего, принес дарственные бумаги на разные поместья и отдал их Митиери, а в придачу к ним несколько поясов, усыпанных драгоценными камнями.
— Право, сущая безделица, но не судите строго — это последний дар покойного отца.
Митиери стал рассматривать подарки. Три драгоценных пояса, — один из них, самый лучший, он сам когда-то преподнес своему тестю. Бумаги на землю, план дома…
Видно, это была самая лучшая часть наследства.
— Хорошие поместья были у твоего отца, — сказал он Отикубо. — Но почему же он не оставил свой дворец в наследство жене или дочерям? Разве был у него другой?
— О нет, другого не было. Вся семья жила здесь долгие годы. Откажись от этого дома, прошу тебя, отдай его матушке.
— Хорошо, согласен. Тебе он не нужен, ведь ты живешь у меня. А если ты примешь этот дар, все твои родные еще, пожалуй, возненавидят тебя смертельной ненавистью.
Посоветовавшись с женой, Митиери позвал Кагэдзуми и сказал ему, смеясь:
— Вы, наверно, посвящены во все подробности дела. С какой стати ваш покойный отец завещал нам так много? Может быть, вы уступаете нам большую часть наследства просто из желания угодить влиятельной семье?
— Нет, что вы! Мой отец в предчувствии близкой смерти сам распорядился своим наследством. Я только выполняю его волю.
— Право, он утруждал себя понапрасну. Как я могу отнять у вас ваш родной дом? Я отказываюсь от него. Пусть им владеет ваша матушка. Эти два пояса оставьте для себя и Сабуро. Я возьму только бумагу на землю в провинции Мино и вот этот пояс. Отказаться от всего — значило бы неуважительно отнестись к добрым чувствам покойного отца.
— Как-то неловко выходит… Ведь если бы даже батюшка сам не назначил вам этой доли, она все равно полагалась бы вам по праву при разделе наследства. А тем более, если такова воля покойного… Не следует ей противиться. Ведь все прочие дети тоже получат свое, каждый понемногу, — отнекивался Кагэдзуми.
— Не говорите пустого. Если бы я потребовал с вас лишнего, вот тогда стоило бы спорить со мной. Жена моя, можно считать, получила завещанный ей дар, ведь отец выразил свою любовь к ней, а это самое драгоценное. Пока я жив, у моей жены ни в чем не будет недостатка. А умру я, будет кому о ней заботиться, у нас ведь трое детей. Но, как я слышал, сестры ваши Саннокими и Синокими остались одни на свете. Я готов взять заботы о них на себя. Отдайте им нашу долю наследства. А что до старших сестер, я позабочусь о хороших местах для их мужей.
Кагэдзуми почтительно выразил свою радость.
— Пойду сообщу ваше решение моим родным, — поднялся он с места.
— Если они захотят возвратить мне эти вещи, то, пожалуйста, не приносите их обратно. Повторять одно и то же — какая скука… — сказал Митиери.
— Но, может быть, этот пояс мог бы носить кто-нибудь в вашей семье. У вас есть братья. Пожалуйста, отдайте его кому-нибудь из них.
— Если мне самому понадобится в будущем этот пояс, я попрошу его у вас. А при чем тут посторонние люди… — И он заставил Кагэдзуми взять пояс обратно.
Тот поспешил сообщить волю Митиери своей матушке и сестрам.
Китаноката сделала вид, что очень довольна.
— Вот хорошо! Мне было бы жалко терять этот дом. — Но на самом деле ей была невыносима мысль, что Отикубо дарит ей из милости ее же собственный дом. — Это Отикубо нарочно все подстроила, проклятая! — вдруг сорвалось у нее с языка.
Кагэдзуми вышел из себя:
— Вы в своем уме, матушка? Вспомните, сколько зла вы причинили ей в прошлом! Как вы можете говорить такие слова? Или вы задумали всех нас погубить? Сколько горечи должно было накопиться в сердце у бедняжки, когда вы так жестоко ее преследовали! И чем же она отплатила вам? Только добром. А вы не чувствуете к ней ни малейшей благодарности, мало того, еще клянете ее во всеуслышание. Можно ли вести себя так безумно? Только и слышно: «Отикубо», «Отикубо»… Эта мерзкая кличка просто с языка у вас не сходит… Что, если сестрица узнает об этом?
— А чем я ей обязана? Что она подарила мне мой собственный дом? Да и то она сделала это не ради меня, а из любви к покойному отцу. А ты тоже хорош! Если я нечаянно оговорилась, сказала по старой памяти «Отикубо», так ты уже считаешь меня безумной.
— Сердца у вас нет, вот что! — воскликнул с досадой Кагэдзуми. — Вы думаете, что она не оказала вам никакой милости. Ваше дело. Но скажите, разве не ее супругу младший мой брат обязан своим возвышением на службе? Сам я стал управителем в таком знатном семействе, а по чьей милости выпала мне эта честь? Вот каких благодеяний удостоились мы за короткое время. Все ваши сыновья получили хорошие должности только благодаря покровительству ее супруга. А если бы он принял в наследство этот дом, не посчитавшись с вами, куда бы вы отсюда пошли? Вот о чем подумайте хорошенько. Когда опомнитесь немного, так сами увидите, что радоваться должны своему счастью. Я, сын ваш Кагэдзуми, получаю, конечно, небольшой доход как правитель области, но ведь я должен в первую очередь позаботиться о своей жене. Матери я помогать не в состоянии. Выходит, особо заботливым сыном меня не назовешь. Вот видите, в наше время даже родные дети не слишком-то пекутся о своих родителях. А зять ваш только и думает, как вам помочь. Вы бы должны быть счастливы.
Долго старался он убедить свою мать всякими доводами, и та наконец как будто согласилась с ним.
— Какой же ответ мне передать нашему зятю? — спросил у нее Кагэдзуми.
— Уж и сама не знаю. Только успею слово сказать, как его сейчас же перетолкуют. Такой крик поднимут, что оглушат. Ты у меня человек умный, понимаешь что к чему, сам и решай, что ответить.
— Ведь я не с чужим человеком говорю, — с досадой сказал Кагэдзуми. — Вам же добра желаю. Если господин начальник Левой гвардии берет на себя заботы о вашей судьбе и судьбе Саннокими и Синокими, так единственно потому, что его супруга этого хочет. Пусть мы с ней дети одного отца, но согласитесь, что такой пример родственной; любви — редкость в наши дни.
