Сюань Лин - Путь к Заоблачным Вратам. Старинная проза Китая

Стоит ли удивляться, что все больше образованных людей теряли интерес к высокой словесности и обращали свои взоры на простонародную литературу, которую не так стесняли условности и догмы. «Беллетристика» честно и недвусмысленно ориентировалась на развлечение читателей, но попутно автор мог позволить себе мораль или назидание.

Правда, когда литераторы признавались в том, что их произведения не более как досужие выдумки, подобные признания содержали и долю кокетства, и лукавство: слишком глубоко впитался в китайскую словесность учительный пафос, чтобы от него можно было с такой легкостью отказаться. И, уж конечно, не одна тяга к развлекательности побудила двух замечательных литераторов Фэн Мэнлуна (1574–1646) и Лин Мэнчу (1580–1644) заняться собиранием простонародных повестей и выпустить в свет сборники, благодаря которым мы и знаем эту литературу.

На страницах повестей перед читателями развертывается панорама эпохи. В числе персонажей, по существу, представители всех сословий: торговцы, ремесленники, ученые-чиновники, судейские, бедные литераторы, богатые вельможи. Трудно и представить себе более подробное описание быта и нравов — обрядов, правил поведения, характер взаимоотношений и т. п.

Минская повесть — вполне сложившийся художественный организм, со сложным сюжетом, порой состоящим из нескольких линий, которые автор ведет с завидным умением. Язык повестей прост, но не легкодоступен. Дело в том, что повести как бы многослойны: фрагменты, написанные в легкой, разговорной форме, вдруг сменяются классически стройными пассажами, а те, в свою очередь, — стихами.

Минская повесть сохранила большинство характерных черт художественной беллетристики предшествующих эпох, но во всем многообразии произведений на исторические, любовные, «судейские» и прочие сюжеты обрела, пожалуй, больший блеск. Можно сказать, что повествовательная проза вступила в пору своей зрелости. Фантастика в значительной степени становится художественным приемом: с ее помощью автор отчасти пародирует реальность, отчасти усиливает развлекательный элемент повествования, иногда это способ продвинуть сюжет, то, что называется «бог из машины».

Одна из особенностей минских повестей — обилие стихотворных вставок. Стихи появились еще в танской и сунской новелле, но там они скорее подчеркивали то исключительное место, которое поэзия занимала в духовной жизни танского общества. Зато в повестях эпохи Сун, тесно связанных с традициями устного сказа, стихотворные вставки уже достаточно многочисленны, а в минской повести и отчетливо функциональны.

Роль стихотворений в устном сказе более или менее ясна. Сказитель запоминал сюжетную канву и устойчивые стихотворные описания, которые использовал всякий раз, когда необходимо было дать развернутое описание внешности героя, изобразить битву, сообщить авторское отношение к событиям. Произнося стихотворение, сказитель одновременно и «переводил дух» — повествование замедлялось, появлялось время обдумать следующий сюжетный ход, сымпровизировать; вступительное стихотворение привлекало внимание аудитории, намекало, а порой и указывало впрямую на тему сказа. Стихи могли быть и не понятны на слух, в этом не было ничего страшного — на развитие сюжета они, как правило, не влияли.

Вместе с тем, поскольку стихи для сказителей сочиняли нередко профессиональные литераторы, поэтический язык оказывался сложнее прозаического языка сказа. Стихи в согласии с традицией насыщали намеками, цитатами, которые мог понять только образованный человек. Все это как будто, с трудом согласуется с ориентацией сказа на самую демократическую аудиторию.

Напомним, однако, что поэзия традиционно почиталась в Китае высшим проявлением литературного дарования: умение сочинять стихи было непременной принадлежностью человека образованного, без знания поэзии нечего было и думать об успешной сдаче экзаменов, открывавших путь к служебной карьере. Все это создавало вокруг поэзии ореол почитания, даже преклонения.

Неудивительно, что поэтическое слово, стихотворный размер, ритм, рифма сами по себе служили как бы знаком принадлежности произведения к литературе.

Правда, на современный взгляд может показаться, что из повестей легко без существенных потерь убрать по крайней мере некоторые стихи, но это впечатление обманчиво. Средневековому читателю далеко не всегда было важно, «что говорится», существеннее было, «как» говорится и в какой форме, а в этом смысле роль стихотворных вставок трудно переоценить.

Едва ли не главное, с точки зрения повествователя, — мораль рассказа всегда выражена в стихотворной форме, ибо проповедническая функция пристала поэзии более, чем прозе. Поэтические художественные средства были гораздо изощреннее — не случайно при чтении повестей создается впечатление, что автора при виде прекрасного пейзажа, знаменитого дворца, великого героя поражает мгновенная немота, он замолкает не в силах описать увиденное в прозе, а потом вновь обретает голос, но уже в стихах. Поэзия, принадлежавшая к «высоким» жанрам китайской словесности, словно бы своим присутствием возвышала прозу, санкционировала ее бытование как произведения литературы.

Правда, многие стихи в повестях просто более или менее искусно имитировали поэзию, используя ритм, рифму, другие чисто внешние приметы поэтического жанра, и по таким пусть и вполне профессиональным опусам не следует судить о прославленной классической поэзии Китая.

Повествовательная проза эпохи Мин являет собой самобытный и в художественном отношении совершенный организм. Унаследовав долгую беллетристическую традицию, она подготовила расцвет китайского романа, заимствовавшего у нее в числе прочего великую способность поучать удивляя.

Наш сборник — это семнадцать веков повествовательной литературы в Китае, представленной только небольшой своей частью. За рамками книги остались произведения «высокой» прозы, гордость китайской словесности. Однако рассказы, составившие книгу, думается, не дадут читателю скучать: удовольствие получат и любители исторических повествований, и почитатели новелл о чудесах. Насладиться этой литературой невозможно без детского умения удивляться буквально всему — и правде, и вымыслу, удивляться жизни, наконец, в которой они с такой причудливостью переплетаются. Китайцы прямо-таки упивались удивлением во все времена, а популярность старинной прозы в нынешнем Китае свидетельствует, что способности этой они, к счастью, не утратили.

Надеемся, что ею сполна обладает и наш читатель.

Дань, престолонаследник царства Янь, жил заложником{2} в Цинь{3}. При встречах с ним Циньский князь{4} не оказывал ему должного почтения. Дань был уязвлен и пожелал вернуться на родину. Князь и слышать об этом не хотел и, глумясь над ним, сказал:

— Побелеет у ворона голова, вырастут рога у лошади, — отпущу тебя.

Дань с тяжким вздохом поднял лицо к небу. И вот побелела голова у ворона, и выросли рога у коня. Циньскому князю пришлось отпустить Даня. Но велел он поставить на мосту ловушку, надеясь, что Дань угодит в нее. Однако ловушка не захлопнулась, и Дань прошел по мосту. Ночью достиг он пограничной заставы. Ворота были еще заперты. Тогда он крикнул петухом, и все петухи окрест разом ответили ему. Ворота открыли{5}, и Дань бежал домой. Так он исполнил свое желание.

Дань был глубоко оскорблен Циньским князем и решил отомстить. Он начал сзывать храбрейших воинов, суля им многие блага и достойное обращение, и не было ни одного, кто бы не пришел к нему.

Тогда же Дань написал письмо своему учителю Цюй У: «Дань не достоин своих предков. Рожден в глухой стороне, вырос в бесплодных землях. Оттого не лицезрел он мужей высокого долга, не внимал их драгоценным советам, оттого не постиг Путь{6}, коему надлежит следовать. Но он желает изъяснить свои мысли в письме и будет счастлив, если учитель прочтет его.

Дань слыхал, что позор для достойного мужа, снеся оскорбление, жить на свете, равно как бесчестие для девицы — повстречав насильника, потерять девство. Потому тот, кто готов перерезать себе горло, не дрогнет; тот, кому уготована смерть в котле-треножнике{7}, не побежит в страхе. Быть может, эти люди находят усладу в смерти и забывают о жизни? Нет, просто в сердце хранят верность своим помыслам. Циньский князь нарушает установление Неба, расправляясь со слабым, как тигр иль волк. Он был непочтителен к Даню, считая себя высшим среди князей. Одно воспоминанье о нем рождает боль, пронзающую до мозга костей.