мышления, лишь в рамках которой может действительно расти и развиваться мысль о человеке как homo sapiens, как о самовоспроизводящемся “культурном” и “технологическом” животном» [585].
“Испытание человека” Видьяпати — это именно пример индусских “размышлений о человеке”. И характерно, что эти размышления имеют форму не философского “дискурса”, а “дискурса” повествовательного: на вопрос: “Что такое настоящий человек?” — призваны ответить 44 повествования, составляющие книгу.
Выше шла речь о том, что Видьяпати, один из первых поэтов, писавших на новоиндийских языках, был, очевидно, человеком неординарно творческим, способным произвести определенные сдвиги в культуре. Так нельзя ли в самом деле предположить (возвращаясь “на другом витке спирали” к идеям “теоретиков Возрождения на Востоке”), что и в своей книге на санскрите Видьяпати тоже совершил (или пытался совершить, осознанно или неосознанно) некоторый культурный, мировоззренческий сдвиг, “поворот” (пусть и совсем небольшой) — в сторону большего интереса к человеку как таковому, “поворот”, который можно было бы осторожно сравнить с тем несравненно более мощным движением к антропоцентризму, которое происходило в истории европейской культуры — от “древности” до эпохи Возрождения и далее до наших дней? Или этот “антропологический поворот” — лишь плод воображения читателя, воспринимающего “Испытание человека” в Европе конца XX века? Пока мы можем лишь ставить подобные вопросы — в надежде, что будущие исследования индийской культуры смогут дать на них более или менее определенные ответы (или отвергнуть эти вопросы как неразрешимые).
Митхила XII—XV вв. была, насколько мы можем судить, зоной культурных инноваций — вероятно, благодаря своей особой исторической судьбе. В отличие от других областей Северной Индии Митхила, как уже сказано, не была завоевана мусульманами. В ней полнее сохранялась преемственность традиций в условиях определенной политической стабильности. С другой стороны, митхильцы не могли не испытывать мощного инокультурного влияния ислама и в силу этого хотя бы в какой-то мере не могли не переосмысливать свое культурное наследие.
Так, именно в эти века в Митхиле возникает авторитетная школа индусского права. Современные индийские (индусские) авторы объясняют возникновение этой школы тем, что митхильские брахманы стремились оградить “устои общества” от враждебных и разрушительных влияний [586], но трудно сказать, сколько в этом мнении исторической правды, а сколько современных страстей, “опрокинутых” в прошлое. Во всяком случае, налицо факт интенсивной культуротворческой деятельности [587].
Вероятно, в этот же ряд следует поставить и зарождение в Митхиле нового направления в логике, так называемой новой ньяи (“навья-ньяя”). Основатель этого направления, митхилец Гангеша Упадхьяя, жил, по всей видимости, в XII или XIII в., а его последователи — в годы правления карнатакской династии [588].
Вряд ли случайно и то, что именно новоиндоарийский язык Митхилы, майтхили, одним из первых среди своих “сородичей” стал использоваться в поэзии и даже получил письменную обработку.
Раманатх Джха (не раз уже цитированный выше) усматривал своего рода новаторство и в “Испытании человека”. “В этом произведении, — писал Р. Джха, — много грамматических форм, которые не соответствуют грамматике Панини [589]; есть и много майтхилизмов. Эти черты, однако, способствуют упрощению языка, не уменьшая его выразительности. Все это склоняет к предположению, что Видьяпати в этой своей книге пытался создать некий общепонятный санскрит, легкий и простой, но в то же время энергичный и изящный... доступный пониманию простых мужчин и женщин... Если бы почин Видьяпати получил продолжение, мы бы обрели общепонятный санскрит, характерный для Митхилы; но в этом отношении, как и в других своих взглядах, Видьяпати намного опередил свое время. В эпоху деградации, которая наступила вскоре после смерти Видьяпати, культурная жизнь Митхилы попала во власть ортодоксальных пандитов — и Видьяпати стали высмеивать, его попытки модернизации (sic! — С.С.) были осуждены, его творческие достижения забыты. Все, кроме одного: лирические песни на майтхили в течение шести веков никогда не переставали звучать на устах митхильских женщин” [590].
Эти слова современного митхильца, пожалуй, не вполне соответствуют строгим принципам историзма, но в них звучит неподдельная печаль по неосуществленным возможностям культуры. Как знать, а вдруг и в самом деле в творчестве Видьяпати были какие-то “мутации”, которые не были закреплены, не получили дальнейшего развития ни в культуре Митхилы, ни в культуре Индии в целом? Или эти “мутации” — будь то в языковом или в мировоззренческом плане — опять лишь плод воображения человека XX в., знающего, каким путем шли другие культуры человечества?
Конечно, Митхила XV в. это не Италия Кватроченто. Сопоставляя даты, соблазнительно вспомнить, что Видьяпати был современником блестящей плеяды итальянских гуманистов: Колуччо Салутати (1331—1404), Николо Никколи (1365—1437), Джаноццо Манетти (1396—1459), Леонардо Бруни (1374—1444), Поджо Браччолини (1380—1459), Лоренцо Валлы (1407—1457), Леона Баттисты Альберти (1404—1472) и других. Но между Европой и Индией тогда еще было мало прямых контактов. Видьяпати не только не знал о своих итальянских современниках-гуманистах, но скорей всего вообще не имел никаких представлений об Италии и Европе. Со своей стороны, итальянские гуманисты, конечно, не знали о существовании Видьяпати, да и об Индии в целом имели довольно смутные представления [591]. Индия и Европа, Митхила и Италия были тогда совсем разными мирами, любые сопоставления между которыми надо проводить очень осторожно. В частности, вряд ли было бы продуктивно “напрямую” сравнивать “Испытание человека” с такими, например, сочинениями итальянских гуманистов, как трактат Дж.Манетти “О достоинстве и превосходстве человека” (1451—1452) [592] или со знаменитой латинской речью Пико делла Мирандола “О достоинстве человека” (1487) [593]. Увы, во всей индийской словесности мы вряд ли найдем какие-либо тексты, подобные упомянутым произведениям европейских авторов [594].
Но все же есть некая “магия синхронности”, внушающая нам соблазн сопоставлять современные друг другу явления разных культур, даже если очевидно, что поставить эти явления в один “ряд” мы можем лишь в пространстве нашего сознания (в воображаемом, абстрактном “историческом времени”); даже если очевидно, что подобные сопоставления выявят больше различий, чем сходств [595]. Впрочем, как мы увидим ниже, не совсем бессмысленно сравнение книги Видьяпати с книгами других его итальянских современников (или почти современников) — новеллистов: с “Пекороне” (1378) сера Джованни Флорентинца (о личности которого, кстати, мы знаем едва ли не меньше, чем о Видьяпати), с “Тремястами новелл” Франко Саккетти (ок. 1330 — ок. 1400), с “Новелльере” Лукки Джованни Серканби (1347—1424) и с “Новеллино” Томмазо (Мазуччо) Гуардати (ок. 1420 — ок. 1475).
Но прежде обратимся к более непосредственному (“родному”) историческому контексту “Испытания человека”. В работах по истории индийских литератур [596] эта книга обычно (и справедливо) упоминается и/или рассматривается
