Сама она не страдает, это они знали, но все же терзались жалостью, слушая ее стенания, плач и вопли. Подруги служанки, полные сочувствия, сели возле нее и стали оправлять на ней одежду.
Тем временем больной женщине, из которой изгнали демона, стало заметно легче. Монах потребовал горячей воды. Юные прислужницы бегом принесли из глубины дома кувшинчик с горячей водой, тревожно поглядывая на больную. На них были легкие одежды и шлейфы нежных оттенков, сохранившие всю свою свежесть. Прелестные девушки!
Наконец, монах заставил демона просить о пощаде и отпустил его.
— О, я ведь думала, что сижу позади занавеса… Как же я очутилась перед ним на глазах у всех? Что случилось со мной? — в страхе и смущении восклицала молодая служанка.
Подавленная стыдом, она завесила лицо прядями длинных волос и хотела скрыться…
— Обожди! — остановил ее монах и, прочитав несколько заклинаний, спросил: — Ну, как теперь? Хорошо ли ты себя чувствуешь? — И он улыбнулся ей.
Но девушка все еще не могла оправиться от смущения.
— Я бы остался здесь еще, но наступает время вечерней молитвы.
И с этими словами монах хотел удалиться. Люди в доме пытались его удержать.
— Побудьте еще немного, — просили они, но монах слишком спешил.
Придворная дама, как видно, занимавшая высокое положение в этом доме, появилась возле опущенной шторы.
— Мы вам очень благодарны за ваше посещение, святой отец, — сказала она. — Наша больная была на краю гибели, но силою ваших молитв она теперь получила исцеление. Это великая радость для нас. Может быть, завтра вы найдете время вновь посетить нас?
— Боюсь, что демон этот очень упрям, — кратко ответил монах. — Надо не ослаблять бдительности. Я очень рад, что мои молитвы помогли.
И он удалился с таким торжественным видом, что можно было подумать, сам Будда вновь снизошел на землю…
301. Приятно иметь у себя на службе много юных пажей…
Приятно иметь у себя на службе много юных пажей с красивыми челками, юношей постарше, у которых уже растут бороды, но волосы еще на удивление прекрасны, и рыжих силачей для тяжелых работ, обросших волосами до того, что страх берет!
Как замечательно было бы с такой свитой все время посещать то один дворец, то другой, где тебя ждут, на тебя уповают! Согласишься даже в монахи пойти, лишь бы жить такой жизнью.
302. Сад возле обветшалого дома [398]…
Сад возле обветшалого дома густо зарос полынью и сорными травами, но в ярком сиянии луны не сыщешь в нем ни одного темного уголка.
Луна глядит сквозь старую дощатую крышу. И всю ночь слышится тихий шум легкого ветра…
303. Как печальны долгие дожди пятой луны…
Как печальны долгие дожди пятой луны в старом саду, где пруд весь зарос душистым тростником, водяным рисом и затянут зеленой ряской. Сад вокруг него тоже однотонно зеленый.
Смотришь уныло на туманное небо — и на душе такая тоска!
Заглохший пруд всегда полон грустного очарования. И до чего же он хорош в зимнее утро, когда его подернет легкий ледок!
Да, заброшенный пруд лучше того, за которым бережно ухаживают. Лишь круг луны белеет в немногих светлых окнах посреди буйно разросшихся водяных трав.
Лунный свет повсюду прекрасен и печален.
304. Когда в храме Хасэ хочешь уединиться…
Когда в храме Хасэ хочешь уединиться в отведенной для тебя келье, очень досадно видеть, как всякие мужланы рассядутся возле нее такими тесными рядами, что полы их одежд налезают друг на друга.
Помню, мое сердце исполнилось горячим желанием помолиться. Оглушенная страшным шумом горного потока, я с великим трудом и мучением поднималась по бесконечным ступеням лестницы, идущей вверх под навесом крыши, мечтая о том мгновении, когда узрю наконец светлый лик Будды.
Вдруг вижу, передо мной столпились монахи в белых рясах и какие-то люди, похожие на миномуси — «червячка в соломенном плаще». Отбивают земные поклоны, встают, опять стукаются лбами и ничуть не хотят посторониться.
Право, меня взяла такая досада, что я готова была бы, если б могла, сбить их с ног и смести в сторону!
Вот повсюду так!
Знатных вельмож сопровождает множество слуг, они разгоняют докучную толпу перед покоями своих господ, но людям, не столь высоко стоящим, вроде меня, нелегко навести порядок. Казалось бы, пора привыкнуть, но все же неприятно лишний раз в этом убедиться.
Становится не по себе, словно хорошо начищенная шпилька для волос упала в кучу мусора.
305. Нередко случается, что придворная дама…
Нередко случается, что придворная дама должна попросить у кого-нибудь экипаж, чтобы прибыть во дворец или уехать из него достойным образом.
Владелец экипажа с самым любезным видом говорит, что готов услужить, но погонщик гонит быка быстрее обычного, громко покрикивая и больно стегая его бичом. У дамы от страха душа расстается с телом…
Скороходы с недовольным видом торопят погонщика:
— Скорей, скорей, понукай быка, а то и к ночи не вернемся!
Должно быть, хозяин дал экипаж крайне неохотно, и дама мысленно говорит себе, что больше никогда в жизни не обратится и нему с просьбой.
Не таков асон На̀рито. В любое время, хоть поздней ночью, хоть ранним утром, он готов предоставить даме свой экипаж без малейшей тени неудовольствия. Слуги его отлично вышколены.
Если Нарито, путешествуя ночью, заметит, что экипаж какой-нибудь дамы застрял в глубокой колее и погонщик не в силах вытащить его, сердится и бранится, он не преминет послать своих людей, чтоб те подхлестнули быка и освободили экипаж.
А тем более он любезен и предупредителен, если надо помочь знакомой даме. Тут он с особой заботой наставляет своих слуг.
Спустился вечерний сумрак, и я уже ничего не различаю. К тому же кисть моя вконец износилась.
Добавлю только несколько строк.
Эту книгу замет обо всем, что прошло перед моими глазами и волновало мое сердце, я написала в тишине и уединении моего дома, где, как я думала, никто ее никогда не увидит.
Кое-что в ней сказано уж слишком откровенно и может, к сожалению, причинить обиду людям. Опасаясь этого, я прятала мои записки, но против моего желания и ведома они попали в руки других людей и получили огласку.
Вот как я начала писать их.
Однажды его светлость Корэтика, бывший тогда министром двора, принес императрице кипу тетрадей.
— Что мне делать с ними? — недоумевала государыня. — Для государя уже целиком скопировали «Исторические записки».
— А мне бы они пригодились для моих сокровенных записок у изголовья, — сказала я.
— Хорошо, бери их себе, — милостиво согласилась императрица.
Так я получила в дар целую гору превосходной бумаги. Казалось, ей конца не будет, и я писала на ней, пока не извела последний листок, о том о сем, — словом, обо всем на свете, иногда даже о совершенных пустяках.
Но больше всего я повествую в моей книге о том любопытном и удивительном, чем богат наш мир, и о людях, которых считаю замечательными.
Говорю я здесь и о стихах, веду рассказ о деревьях и травах, птицах и насекомых, свободно, как хочу, и пусть люди осуждают меня: «Это обмануло наши ожидания. Уж слишком мелко…»
Ведь я пишу для собственного удовольствия все, что безотчетно приходит мне в голову. Разве могут мои небрежные наброски выдержать сравнение с настоящими книгами, написанными по всем правилам искусства?
И все же нашлись благосклонные читатели, которые говорили мне: «Это прекрасно!» Я была изумлена.
А собственно говоря, чему здесь удивляться?
Многие любят хвалить то, что другие находят плохим, и, наоборот, умаляют то, чем обычно восхищаются. Вот истинная подоплека лестных суждений!
Только и могу сказать: жаль, что книга моя увидела свет.
Тюдзё Левой гвардии Цунэфуса, [399]в бытность свою правителем провинции Исэ̀, навестил меня в моем доме.
Циновку, поставленную на краю веранды, придвинули к гостю, не заметив, что на ней лежала рукопись моей книги. Я спохватилась и поспешила забрать циновку, но было уже поздно, он унес рукопись с собой и вернул лишь спустя долгое время. С той поры книга и пошла по рукам.
Японская писательница Сэй Сёнагон родилась около 996 года, жила в первой половине XI века. Настоящее имя этой придворной дамы неизвестно. Она принадлежала к роду Киёвара, ее отец происходил из провинциальной чиновничьей аристократии и был известным поэтом и ученым. В 26 лет Сэй Сёнагон по настоянию и протекции отца поступила в свиту императрицы Тэйси и оставалась на службе почти десять лет. Известны ее романтические отношения с придворными среднего ранга и правителями провинций. Позднее, оказавшись в центре дворцовых интриг, она была вынуждена покинуть дворец. О последних годах жизни Сэй Сёнагон достоверных сведений нет. Есть предположение, что в конце жизни она очень нуждалась; по другим сведениям, постриглась в монахини. Широкую известность в японской и мировой литературе ей принесли «Записки у изголовья» («Макура-но со̀си») — свыше 300 дневниковых миниатюр. Среди них — анекдоты, новеллы, стихи, психологические этюды, зарисовки природы, живые и нередко юмористические описания частной жизни. В них приводится много народных преданий и поверий. «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон положили начало жанру «дзуйхицу» (эссе) в японской литературе.
