воззрениях Бидлиси был сторонником прочной монархической власти (имеется в виду его взгляд на власть монарха вообще, независимо от отношения к иранским или турецким государям). Возможно, в этом нашла свое выражение его тайная, нигде в
Шараф-наме прямо не высказанная мечта о создании курдского государства с сильным монархом во главе. Шараф-хан неоднократно с горечью упоминает, что «у курдов нет единого всепризнанного правителя» [64], о распрях и междоусобицах среди курдских феодале», о неспособности и нежелании их объединиться. Курдистан для Шараф-хана Бидлиси не географическое понятие — это страна [65], разделенная на части в силу племенной раздробленности и феодальных междоусобиц.
В Шараф-наме явственно звучит осуждение анархии, наступившей в Иране, и междоусобиц среди крупных феодалов, стремившихся посадить на престол своих ставленников. Цитируемое в Шараф-наме [66] четверостишие поэта Хатифи выражает и умонастроение самого автора:
Горько следует оплакивать ту страну,
В которой не ведают, кто ее защитник.
Впав в опьянение, публичная женщина будет рыгать в Ка'бе,
Если сзади не будет палки правителя.
Шараф-хан Бидлиси осуждает убийство законного наследника иранского престола Султан Хайдар-мирзы, сына шаха Тахмасба, называя это «безобразием, учиняемым смутьянами и невеждами» [67]. «Порог государя» у Шараф-хана служит прибежищем счастья и всепрощения, приказ государя «непререкаем, как судьба».
К выступлениям местных (некурдских) правителей против центральной власти Бидлиси относится с осуждением как к неповиновению и мятежу. Например, он осуждает выступление против шаха Тахмасба сына правителя Кахетии Левана II (1520—1574) — 'Исы (Иесе), считая, что он Поступил недостойно, «обольщенный гордостью, самомнением, и дьявольскими соблазнами» [68]. Правитель Герата Казак-хан тоже, по словам Шараф-хана, поднял мятеж и восстание, «убрал выю послушания из ошейника рабства, отвратил чело покорности от порога повиновения», побуждаемый «нелепыми замыслами и мечтаниями» [69]. Смутьяны, по мнению Бидлиси, понесли заслуженное наказание.
Любопытно отметить, что аналогичные выступления курдских феодалов автор не осуждает, а, наоборот, гордится непокорностью курдских племен. В его сообщении о том, что султану Сулайману не удалось силой покорить племена рузеки, чувствуется гордость и удовлетворение. Полны гордости слова Шараф-хана, когда он говорит о неограниченной власти, каковой пользовались правители Арделана, Хаккари, Бохтана, Бабана и других курдских княжеств и эмиратов.
К народным массам Шараф-хан Бидлиси, как представитель господствующего эксплуататорского класса, относится пренебрежительно. С «низшими», по мнению автора, не следует допускать мягкости [70]. В зависимости от описываемой ситуации они именуются в Шараф-наме то «простонародьем» (авам ан-нас), если они покорны правящему классу, то «сбродом, чернью и подонками» (рунуд ва убаш, аджамире ва аджлаф), когда речь идет о народных выступлениях [71]. В конце 60-х годов Шараф-хан Бидлиси был одним из руководителей кызылбашских войск, отправленных для разгрома народного движения в Гиляне. Битва под Тонакабоном, в которой кызылбашские отряды возглавлял Шараф-хан, закончилась разгромом ополчения гилянских повстанцев. Из голов убитых «смутьянов» в Тонакабоне построили три минарета. Однако тирания и насилие чужды характеру и убеждениям автора Шараф-наме, В отличие от других кызылбашских эмиров, направленных в Гилян, а они, по словам Шараф-хана, «положили начало тирании и несправедливости, допуская в отношении раийятов насилия и притеснения», Бидлиси «оказывал раийятам разного рода милости и покровительство» [72].
Социальные взгляды Шараф-хана Бидлиси отражали идеологию его класса: «высокородные» призваны повелевать, а «неблаго роднорожденные» должны водчиняться. И исторический процесс, его смысл и свершение сконцентрировались для автора Шараф-наме в истории правящих родов и династий. Поэтому история любого курдского эмирата или племени представлена в Шараф-наме историей правящего знатного рода. Таким образом, для автора Шараф-наме общество не могло быть развивающимся и представляло социально неподвижную массу. Жизненный путь человека, по его представлениям, с рождения до смерти предопределен волей Аллаха. «Мудрым и проницательным, познавшим механику сотворения, — пишет Шараф-хан, — представляется ясным, как свет озаряющего мир солнца... что стоит всемогущему властителю [нашему]... возжелать какого-то счастливца утвердить в обители власти на вершинах могущества и сана, вознести его достигающую звезд главу до венца и короны правителя, то с первыми [лучами] утра его власти, с начала дней его великолепия [господь] следит за ним любовным и заботливым оком... Когда же любой великий, поддавшись обольщению от величины своей силы и великолепия, не вденет главу покорности в ярмо повиновения, за короткое время холодный ветер бедствий унесет благоухание его величия, а [райские] сады его державы обратятся в бесплодную пустыню» [73].
В своих воззрениях на ход исторического развития Шараф-хан Бидлиси отражает характерное для летописцев того времени идеалистическое его понимание, целиком разделяя господствующее религиозно-идеалистическое толкование истории. Движущей силой исторического развития, по его убеждению, является провидение, воля Аллаха. Все явления мира предопределены, и человек бессилен изменить или как-то повлиять на предначертанный ход событий:
Что пожелало твое сердце, того не будет,
Все, что пожелал господь, — сбудется [74].
Впрочем, подобные высказывания Шараф-хана Бидлиси отнюдь не оригинальны: автор повторяет стандартные «истины» правоверного мусульманина.
Религиозно-идеалистический фатализм, вера в божественное предопределение приводят Шараф-хана к мысли о бессилии человека перед предначертанной ему богом судьбой. Автор призывает к терпению и рабской покорности:
Коль будешь ты терпелив, без сомнения,
Мало-помалу терпение принесет тебе счастье [75].
Тот, кто покорен участи своей и довольствуется ею [76],
Будет до конца дней своих могуч и почитаем.
Религиозный фатализм и неверие в собственные силы порождают у автора Шараф-наме пессимизм. Шараф-хан называет мир бренным обиталищем, проходным двором, караван-сараем [77]. Смерть, по его мнению, — возможность переселиться в обитель вечности из мира изменчивого и непостоянного, из обители скорби в «обиталище радости и отдохновения». Однако отдельные высказывания автора, некоторые стихотворные отрывки, отражающие его умонастроение, позволяют предполагать, что он не очень-то верил в эту отрадную загробную жизнь: бытие сменяется небытием, а не бестелесным потусторонним существованием:
Мир — мало вижу я в нем постоянства,
В каждой его радости наблюдая тысячу бед.
Подобен он старому караван-сараю, где со всех сторон
Я вижу один путь — в пустыню небытия [78].
Этот путь — небытие.
От губящего меча которого не спасется ничто сущее [79].
Религиозные чувства, неколебимая вера, что все существующее — от бога и всецело зависит от его воли, составляли в средние века основу мировоззрения, поэтому здесь уместно остановиться на религиозных взглядах автора Шараф-наме. Он с очевидным сочувствием относится к намерению шаха Исма'ила II примирить шиитов и
