В подобных случаях не принято одаривать посланца, но госпожа Хитати, желая хоть чем-то выразить свою признательность, достала меч и прекрасный пятнистый пояс,[69] давно уже приготовленные ею для Дайсё, и, положив их в парчовый мешок, попросила даму вручить все это Окура-но таю со словами: «Примите на память об ушедшей…»
Когда Окура-но таю показал дары господину, тот не сумел скрыть досады: «В такое время…»
— Госпожа Хитати приняла меня лично, — сообщил посланец. — Она плакала все время, пока мы с ней разговаривали. Среди всего прочего она просила передать вам благодарность за внимание, которое вы готовы оказать ее малолетним сыновьям. Она понимает, какая это честь для них, ибо при столь низком происхождении… Короче говоря, она пришлет их к вам в ближайшее время, чтобы они прислуживали у вас в доме, и обещает никому не говорить ни слова о причинах вашего к ним расположения.
«Вряд ли кто-нибудь станет гордиться родством с правителем Хитати, — подумал Дайсё, — но даже в высочайших покоях прислуживают иногда девицы из подобных семейств. И если одной из них удастся снискать благосклонность Государя, кто осудит ее? А уж о простых подданных и говорить нечего, они часто сочетаются узами брака с девицами низкого происхождения или женщинами, уже имевшими супруга. Даже если бы девушка была родной дочерью правителя Хитати, связь с ней вряд ли могла повредить мне, тем более что у меня никогда не было намерения предавать ее огласке. Так или иначе, я должен показать несчастной матери, какая честь для ее детей быть связанными с умершей».
Прошло еще несколько дней, и госпожу Хитати навестил супруг. Он был вне себя от гнева и, даже не присев, обрушился на нее с упреками: мол, она не должна была в такое время оставлять дом. А надо сказать, что правитель Хитати никогда особенно не интересовался судьбой своей падчерицы, хотя и догадывался, что она живет в стесненных обстоятельствах. Его супруга сознательно оставляла его в неведении, решив, что откроет ему все, когда девушку перевезут в столицу и она будет осыпана почестями и окружена вниманием. Но что толку было скрывать от него правду теперь, когда все ее надежды рухнули? Горько плача, она рассказала ему все, что произошло за это время, и показала письмо Дайсё. Правитель Хитати снова и снова перечитывал его, недоумевая и изумляясь, ибо он, как и остальные провинциальные чиновники, привык с подобострастием взирать на сановных особ.
— Как жаль, что она умерла, упустив столь счастливую возможность! — посетовал он. — Я иногда бываю в доме господина Дайсё, поскольку нахожусь в давней зависимости от его семейства, однако я слишком ничтожен, чтобы приближаться к нему самому. Но, насколько я понимаю, он обещает позаботиться о наших сыновьях. Это позволяет надеяться на будущее.
Радость, отобразившаяся на его лице, повергла госпожу Хитати в еще большее отчаяние. «О, если б моя несчастная дочь была жива!» — думала она, рыдая. Ее супруг тоже счел своим долгом заплакать.
А ведь будь девушка жива, семейство правителя вряд ли удостоилось бы внимания Дайсё. Теперь же он чувствовал себя виноватым и, желая хоть как-то загладить свою вину, готов был мириться даже с неизбежными пересудами.
Приближался Сорок девятый день, и после недолгих колебаний — а действительно ли его возлюбленной нет уже в этом мире? — Дайсё решил, что молебны в любом случае не повредят ей, и тайком поручил Рисси справить необходимые обряды, особо позаботившись о том, чтобы все шестьдесят монахов получили щедрое вознаграждение.
Госпожа Хитати тоже приехала в Удзи и сделала некоторые дополнительные приношения от своего имени.
Принц Хёбукё прислал на имя Укон серебряный горшочек, наполненный золотом. Опасаясь пересудов, он предпочел ограничиться этим скромным приношением, сделанным к тому же от имени Укон, так что люди, не знавшие истинных обстоятельств, недоумевали: «Откуда у простой прислужницы…»
Дайсё изволил прислать самых верных своих приближенных.
— Столько шума, и ради кого? Ради никому не известной особы? — дивились люди. — Кто же она?
Когда же явился правитель Хитати и с самодовольным видом принялся распоряжаться в доме, всеобщее недоумение еще более возросло.
А тот, глядя вокруг, думал о том, сколь ограниченны возможности людей низкого состояния. Вот он, к примеру, совсем недавно праздновал рождение внука и, казалось бы, ничего не пожалел, чтобы должным образом украсить покои. Чего там только не было: и китайская утварь, и корейская. И все же до такого великолепия ему было далеко, даром что поминальные обряды проводились без огласки. Право же, будь его падчерица жива, его бы и не допустили к ней.
Нака-но кими подготовила дары для монахов, читавших сутры, и угощение для семи монахов.
Теперь даже Государю стало известно о существовании девушки из Удзи, и он невольно пожалел Дайсё, ибо тот, боясь обидеть Вторую принцессу, принужден был скрывать свои чувства к столь дорогой его сердцу особе.
И Дайсё и принц Хёбукё по-прежнему оплакивали свою утрату. Велико было горе принца, потерявшего возлюбленную в тот миг, когда страсть его достигла своего предела, однако, будучи человеком легкомысленным, он не упускал ни малейшей возможности развлечься и постепенно… Дайсё же был неутешен в своей потере, хотя приготовления к поминальным обрядам и заботы о семействе покойной почти не оставляли ему досуга.
Государыня-супруга на время скорби по принцу Сикибукё переехала в дом на Шестой линии. Главой Церемониального ведомства стал Второй принц. Новое звание, подняв его значение в мире, одновременно ограничило свободу, и он не мог так часто навещать Государыню, как ему хотелось.
Тем временем принц Хёбукё, изнывая от тоски, искал утешения в покоях Первой принцессы. В ее свите было немало миловидных дам, но, к его величайшей досаде, все они были чрезвычайно осторожны и не давали ему увидеть себя.
Самой красивой из них была госпожа Косайсё, тайная возлюбленная Дайсё. Ему стоило большого труда сблизиться с этой особой, и он очень дорожил ею, тем более что ее достоинства были действительно велики. В ее руках даже самое простое кото звучало необыкновенно сладостно, никто лучше ее не мог написать письмо или поддержать беседу.
Принц тоже давно уже отличал эту особу и неоднократно пытался разрушить ее союз с Дайсё. Однако, к величайшему удовлетворению последнего, Косайсё решительно отвергла принца.
Так вот, зная, в каком горе пребывает Дайсё в последние дни, эта дама, исполненная сострадания, послала ему письмо:
«Не хуже другой
Сумела бы я разделить
Твою печаль,
Но лишь молча вздыхаю. Иного
Мне, ничтожной, увы, не дано.
Не кажется ли Вам, что "если заменить…" (497)».
Бумага для этого послания была подобрана с большим вкусом, к тому же госпожа Косайсё позаботилась о том, чтобы Дайсё получил его в тот миг, когда спустились тихие, печальные сумерки…
Горя немало
Мне в жизни пришлось изведать,
Мир наш жесток.
Но разве кто-нибудь слышал
Жалобы, вздохи мои?
Растроганный тем, что Косайсё удалось так глубоко проникнуть в его чувства, Дайсё немедленно отправился к ней, желая лично выразить свою признательность. Вряд ли когда-нибудь столь важная особа удостаивала посещением скромные покои придворной дамы. Подивившись их малым размерам, Дайсё устроился у двери. Как ни велико было замешательство Косайсё, держалась она с обычным достоинством и, отвечая на вопросы, выказывала удивительную тонкость понимания. «Даже ушедшая не обладала такой душевной чуткостью, — невольно подумалось Дайсё. — Любопытно знать, что заставило эту особу пойти в услужение к принцессе? Я и сам не прочь взять ее под свое покровительство». Однако он и виду не подал, что появилось у него такое желание.
Когда в полном цвету были лотосы, Государыня-супруга устроила Восьмичастные чтения. Особенно великолепные дары — прекрасно выполненные священные изображения и сутры — были поднесены в честь министра с Шестой линии и госпожи Мурасаки. Больше всего людей собралось в тот день, когда читался Пятый свиток. Все, кто имел знакомых среди придворных дам, поспешили воспользоваться их гостеприимством, дабы не упустить редкой возможности насладиться прекрасным зрелищем. На пятый день утром чтения были окончены, и служители принялись приводить в порядок покои, заменяя молитвенную утварь повседневной. Перегородки, отделявшие северные передние покои от внутренних, были на время убраны. Первая принцесса перебралась в западную галерею. Ее дамы, утомленные долгими чтениями, разошлись кто куда, и рядом с принцессой почти никого не было.
Случилось так, что именно в тот вечер Дайсё понадобилось переговорить с кем-то из монахов и, переодевшись в носи, он зашел в павильон Для рыбной ловли. Обнаружив, что монахи уже удалились, он прошел на ведущую к пруду галерею и сел там, наслаждаясь вечерней прохладой. В павильоне было малолюдно, и Дайсё внезапно пришло на ум, что дамы Первой принцессы, в том числе и Косайсё, помещаются скорее всего на галерее, соединяющей павильон с домом, и, возможно, лишь переносные занавесы скрывают их от посторонних взглядов… Словно в подтверждение этих мыслей до него донесся легкий шелест платьев. Заметив, что перегородка со стороны Лошадиного перехода[70] чуть отодвинута, он тихонько подошел к образовавшейся щели и заглянул в нее.
