Беседуя с гостем, монахиня то и дело заливалась слезами.
— А что за особа скрывается в вашем доме? — как бы между прочим спросил Тюдзё.
Нетрудно вообразить, в какое замешательство привел монахиню этот вопрос, но, подумав, что бессмысленно отрицать существование особы, которую Тюдзё скорее всего уже видел, она ответила:
— Вы знаете, что все эти годы я ни на миг не забывала о своем горе и лишь увеличивала бремя, отягощающее мою душу, Но вот несколько лун тому назад я встретила одну молодую особу, которая помогла мне обрести утешение. По-видимому, ей довелось изведать в жизни немало горестей. Что-то постоянно гнетет ее, и она трепещет от страха при мысли, как бы люди не узнали, что она еще жива. Я была уверена, что вряд ли кому-то удастся отыскать ее здесь, на дне этого ущелья… Как же вы узнали о ее существовании?
— Даже если бы вы имели основания сомневаться в чистоте моих помыслов, я был бы вправе рассчитывать на снисхождение хотя бы потому, что не испугался опасностей, которыми грозят эти крутые горные тропы. Но, насколько я понимаю, речь идет об особе, которая заменила вам дочь, и я надеюсь, что вы не станете скрывать ее от меня, делая вид, будто она не имеет ко мне никакого отношения. Вы говорите, что ей довелось изведать немало горестей. Но в чем их причина? О, как бы мне хотелось ее утешить!
Распрощавшись с монахиней, Тюдзё взял листок бумаги и написал:
«Не покоряйся
Своенравному ветру полей,
"Девичья краса!"
Окружу тебя вервью запрета,
Хоть путь и неблизок к тебе».
Это послание он передал через Сёсё. Увидев его, монахиня сказала:
— Будет лучше, если вы ответите. Господин Тюдзё — человек тонкой, чувствительной души. Он никогда не позволит себе ничего, что могло бы оскорбить вас.
Но молодая госпожа отказалась наотрез.
— У меня слишком плохой почерк, — заявила она.
Было ясно, что убедить ее не удастся, и монахиня, понимая, что молчание может обидеть Тюдзё, написала ответ сама:
«Разве я не предупреждала Вас, что наша молодая госпожа — особа весьма своенравная, непохожая на других женщин…»
«"Девичья краса"
Бессильно поникла, попав
В бедную келью,
Что служит прибежищем нам
От горестей тщетного мира».
«Для первого раза довольно и этого», — подумал Тюдзё и уехал в столицу.
Докучать женщине письмами было бы нелепо, однако Тюдзё не мог выбросить из памяти мельком увиденный образ. Он не знал, в чем причина ее тайных горестей, и все же испытывал к ней живейшее сочувствие.
Примерно на Десятый день Восьмой луны была назначена соколиная охота, и, воспользовавшись этим, Тюдзё снова приехал в Оно. Вызвав Сёсё, он передал через нее:
— Стоило мне увидеть вас, и сердце лишилось покоя.
Видя, что госпожа отвечать не собирается, монахиня ответила сама:
— Верно, «кого-то ждет она на горе Мацути…» (507).
— В прошлый раз вы говорили, что ваша молодая госпожа много страдала, — сказал Тюдзё, встретившись с монахиней. — Я хотел бы знать о ней как можно больше. Мне тоже пришлось испытать в жизни немало разочарований, и я охотно поселился бы где-нибудь в горной глуши, когда б не возражали мои близкие. Откровенно говоря, меня никогда не влекло к женщинам веселым, жизнерадостным, возможно потому, что и сам я склонен к унынию. Насколько приятнее иметь рядом особу, с которой можно поделиться, что терзает и мучает твою душу, которая способна понять…
Судя по всему, Тюдзё был увлечен не на шутку.
— Что ж, если вы предпочитаете грустных женщин, более подходящей вам не найти, — ответила монахиня. — Боюсь только, что ее отвращение к миру слишком велико, чтобы она согласилась вступить на обычный для женщины путь. Даже немолодым людям, жизнь которых приближается к концу, нелегко отказаться от мира, а в таких цветущих летах… Ах, что же станется с нею?
— Вы слишком жестоки, — сказала она, войдя во внутренние покои. — Ответьте же ему. Довольно будет всего нескольких слов. Людям в нашем положении следует обладать более отзывчивым сердцем.
— Но я слишком ничтожна, я даже не знаю, о чем надо говорить. И молодая госпожа продолжала лежать, всем своим видом показывая,
что уговаривать ее бесполезно. Так и пришлось монахине вернуться ни с чем.
— Что же? Неужели она столь бессердечна? Значит, вы обманули меня, говоря о горе Мацути?
Пришел я сюда,
Услыхав голоса цикад,
«Ожидающих в соснах»,
Но лишь промок от росы,
Заблудившись в чаще мисканта…
— Неужели в вашем сердце нет ни капли жалости? — взывала монахиня. — Ответьте хотя бы на это.
Однако женщина молчала. «Лучше не показывать своей осведомленности, — думала она. — К тому же стоит мне хоть раз уступить, и они уже не оставят меня в покое». Дамы смотрели на нее неодобрительно, а монахиня, очевидно вспомнив дни своей молодости, сказала:
— По осенним лугам
Ты прошел, и охотничье платье
Собрало всю росу,
К чему же теперь обвинять
Сад наш, хмелем заросший?
Вот что ответила молодая госпожа. Ее опасения так понятны…
Увы, откуда было монахиням знать, в какой ужас приходила женщина при одной мысли, что кто-нибудь проникнет в ее тайну? Разумеется, они были на стороне Тюдзё, с которым их связывали самые светлые воспоминания.
— Вам нечего бояться, — внушали они молодой госпоже. — Ничего дурного не будет, если вы согласитесь при случае побеседовать с господином Тюдзё. Обыкновенная учтивость, не более.
Странно было видеть, что эти немолодые монахини не только не проявляют никакой приверженности старым обычаям, а, напротив, во всем подчиняются суетным прихотям света. Они молодились, по любому поводу слагали неумелые стихи, и поведение их возбуждало в сердце женщины невольную тревогу. Какие новые несчастья ждут ее впереди? Жизнь, давно уже опостылевшая ей, оказалась длиннее, чем она предполагала, и ей хотелось одного — чтобы люди забыли о ее существовании.
Она лежала, отдавшись глубочайшей задумчивости, а тем временем Тюдзё, громко вздыхая — не исключено, впрочем, что у него были и другие причины для печали, — тихонько наигрывал на флейте.
— «То и дело стоны оленей…» (508) — произнес он, ни к кому не обращаясь, и трудно было назвать его человеком вовсе несведущим…
— Я приезжаю сюда, влекомый воспоминаниями, — посетовал он. — Но, видно, и здесь мне не суждено обрести утешения, скорее напротив. Наверное, я так и не найду женщины, способной откликнуться на мои чувства. И даже в этих горах, «где нет места мирским печалям…» (43).
Видя, что он собирается уходить, монахиня подошла к галерее.
— Но ведь эта прекрасная ночь только началась… — сказала она. — Вот уж и в самом деле «как не сетовать?» (138).
— Что мне в этой ночи? — отвечал Тюдзё. — Теперь, когда я проник в истинные чувства обитательницы дальнего селения…
Он не стал настаивать, понимая, что может произвести неблагоприятное впечатление. Черты, на миг мелькнувшие перед его взором, возбудили в его сердце любопытство и внушили надежду на утешение. Однако высокомерная холодность этой особы, столь не вязавшаяся с тем бедственным положением, в каком он нашел ее, несколько остудила его пыл, и он решил уехать, к величайшему огорчению монахини, которая так и не успела сполна насладиться его игрой на флейте.
— Тот, кому не дано
Увидеть, как поздней ночью
Прекрасна луна,
Вряд ли станет искать ночлега
В бедной келье у горных вершин, —
произнеся это весьма нескладное стихотворение, монахиня поспешила добавить:
— Вот что сказала госпожа. — И новая надежда заставила сердце Тюдзё забиться несказанно.
Пока за горою
Не исчезнет луна, взор мой станет
За нею следить.
Не проникнет ли ясный свет
Сквозь ветхую кровлю спальни?..
Тихие звуки флейты донеслись до слуха старой монахини, и, очарованная ими, она вышла к гостю. Голос ее дрожал, приступы кашля сотрясали немощное тело. Удивительно, что, беседуя с Тюдзё, старая монахиня ни словом не обмолвилась о прошлом. Скорее всего она просто его не узнала.
— Может быть, вы сыграете нам на китайском кото? — обратилась она к дочери. — Ах, как красиво звучит флейта в лунную ночь! Эй, кто- нибудь, принесите кото!
Догадавшись, кто перед ним, Тюдзё невольно посетовал на прихотливость человеческих судеб. Подумать только, эта дряхлая старуха до сих пор жива, а его супруга…
Сыграв прекрасную мелодию в тональности «бансики», Тюдзё отложил флейту:
— Теперь ваш черед…
А надо сказать, что монахиня-дочь когда-то слыла в мире одаренной музыкантшей.
