Он украсил все девять небес и седмицу планет,
Был последним посланцем, последним пророком Ахмед.
Разум — прах под ногами его, без предела и срока
Мир, и тот и другой, к торокам приторочен пророка.
На лужайках услад гиацинту свежей не цвести,
В море тайн драгоценней жемчужины ввек не найти.
Девой звездной встает гиацинт среди неба дневного,
В алом яхонте солнца его изначальна основа. [38]
Сахар губ не желал он в улыбке раскрыть никогда,
Чтобы жемчуг его у жемчужниц не вызвал стыда.
Сердца тверже, чем камень, вовек не поранил он грубо,—
Как же камень пророку мог выбить жемчужину зуба? [39]
Было каменным сердце у камня, безумствовал он:
Был поступок его лихорадочным жаром внушен.
Муфарри́ха вкусить разве камню нашлась бы причина.
Если б жемчуга он не разбил, не растер бы рубина?
Но одной из жемчужин лишил его камень врага,
Отделил от него, обездолив его жемчуга.
Из темницы ларца от него унеслась драгоценность,—
Удивляться ль, что в камне тогда родилась драгоценность?
Чем уплачивать виру? Мошна ведь у камня пуста,—
Как же вздумал он прянуть и сжатые ранить уста?
Пусть внесут самоцветы, из камня рожденные, плату
За разбитые губы, — оплатят ли зуба утрату?
Драгоценные камни, возникшие в недрах земли,
За жемчужину зуба как вирою стать бы могли?
Стала вирой победа, [40]в боях добыла ее сила,
Добровольно победа главу пред пророком склонила.
Он кровавою влагой омыл свой пораненный рот,
Миру вновь показал, что своих не жалеет щедрот.
Взял он выбитый зуб и врагу, без вражды и без лести,
Отдал в знак благодарности и отказался от мести.
От желаний былых он отрекся затем, что ни в чем
Он в обоих мирах не нуждался, ни в этом, ни в том.
В управлении войск, под его воевавших началом,
Бранным стягом была его длань, а язык был кинжалом.
Зуб кинжалом извергнут его языка, потому
Что остро лезвие и зазубрины вредны ему.
Но зачем же все это? — чтоб люди от терний бежали,
Зная щедрость пророка, и розою дух услаждали.
Для чего же колючки, коль розы обильны твои?
Неужели ты четки на хвост променяешь змеи?
Откажись от ворон, если раз любовался павлином,
В сад иди, если раз был ты пеньем пленен соловьиным.
Розой дух Низами, осененный пророком, цветет,
Он над зарослью роз соловьем сладкозвучным поет.
Ты, с чьей плотью пречистые души и те не сравнимы!
Дух твой кликом взлелеян: «Всю жизнь за тебя отдадим мы!»
Мира центр, над тобой милосердия зданье взнеслось,
Ты у слова «страданье» начальную точку унес. [41]
Караванам арабским звездою ярчайшею самой
Ты в пустыне сияешь, ты — шах венценосцев Аджама.
Им не кажешь пути, и однако же ты их ведешь.
Не живешь ты в селенье, — селенья ты староста все ж.
Те, кто щедры, как ты, — коль захватят на зрелище снеди,
Есть не будут одни, если голодны рядом соседи.
Вдоволь фиников свежих вкусил ты, — со скатерти той
Ты принес ли и нам то, что гость забирает с собой?
О, разверзни уста, чтобы сахар отведать могли мы,
Кушать финики те, что твоею слюною живимы.
О, волос твоих ночь! В ней спасения день навсегда!
Запылает твой гнев, — это пламя — живая вода.
Перед ликом твоим мой смущением ум озадачен,
Но власы твои — цепи для тех, чей рассудок утрачен.
Стал рабом небосвод, и твой пояс на вые его,
Улыбается утро от солнца лица твоего.
Мир тобою спасен, во грехе пребывавший от века,
По твоей благодати священною сделалась Мекка.
Благовонному праху последним приютом дана,
Целиком благовонной арабская стала страна.
Чудодейственней прах твой, чем ветер царя Соломона.
Что скажу о садах? — лучше рая их злачное лоно.
Кааба, тот ковер, где Аллаху вознес ты хвалы,
Жаждет розовой влаги испить из твоей пиалы.
В этом мире твой трон, и твоя здесь сияет корона.
Небеса — твой венец, а земля — основание трона.
Тени нет у тебя, ибо сам ты — величия свет,
Света божьего отблеск, — иди же, препон тебе нет!
На четыре основы твое оперлось мусульманство,
Пять молений на дню — твоего ноуба́ты султанства. [42]
Ты причина, что прах покрывают цветы и трава,
Ты причина, что спала с очей чужестранцев плева.
Не твои ли шаги, распустившею волосы ночью,
По небесному своду [43]полу провлачили воочью,
И в полу небосвода и злато и жемчуг текут,
И рубаху небес залатал уже солнца лоскут.
Ветер утренний, вея, своею рукою пречистой
Растирает в жемчужнице утра состав твой душистый.
И повсюду, где веет тот ветер, — смятенья полна,
Амбры темная рать уж бросает свои знамена.
Если запах той амбры отдашь, согласившись на мену,
За два мира, то знай: ты назначил дешевую цену.
Дивен «лотос предела» — и им твой престол окаймлен,
А девятое небо — слуга, тебе ставящий трон.
Свет предвечности первый душе твоей влился в оконце,
Что девятое небо? — пылинка в сияющем солнце!
Если б зеркала круг не был утром предвечным воздет,
То на низменный прах не упал бы твой истинный свет. [44]
Сливший в лоне два мира, лежишь ты, землею покрытый,—
Ты не клад драгоценный, — зачем же таишься зарытый?
И такие сокровища в низменном прахе лежат!
Вот откуда обычай глубоко закапывать клад.
Эта бедность — руина, где клад твоей сути таится,
Тень твоя мотыльком на свечу твоей сути стремится.
Цель твоя — небосвод с дуговидным изгибом его,
Дужка горней бадьи — лишь веревка ведра твоего. [45]
Двое — черный и белый, [46] — что вечно по кругу стремятся,
Извещают тебя, что в дорогу пора подыматься.
Разум ищет здоровья, и врач исцеляющий — ты.
Диво, месяц пленившее, в небе блуждающий, — ты.
Ночь для чающих в день обрати всемогущим веленьем,
Озари Низами нескудеющим благоволеньем!
