Гасьен де Куртиль - Мемуары

Отдавая должное труду переводчика, мне хотелось бы дать некоторые пояснения к тексту. Я прекрасно понимаю трудность перевода иностранных имен и географических названий русскими буквами. Мало того, что французские имена читаются не всегда так, как пишутся, а с учетом тех или иных местных традиций, восходящих к тем временам, когда французский язык еще не сложился в современном виде, и произношение имен весьма значительно зависело от местных диалектов, а написание вообще зависело от настроения писавшего. Кроме того, и в русском языке сложились определенные традиции написания тех или иных имен, которые тоже весьма далеки от того, как их воспринимают французы. Так, как-то в молодости, мне не удалось объяснить одному французу, что я понимаю под словом «Вогезы». Я говорил и про горы, и про департамент, и про площадь в Париже, но он меня так и не понял. Лишь позже я узнал, что «Вогезы» по-французски произносятся как «Вож». Ну и как он мог меня понять? Ну ладно я. Я учил французский по самоучителю, чтобы понимать французские тексты. Стоит посмотреть официальные наградные листы летчиков «Нормандии». Вряд ли сами французы на слух могли определить, где чей.

Конечно, переводчик имеет полное право передавать имена так, как сочтет нужным. Но читателю не всегда сразу ясно, о ком идет речь. Скорее всего, он об этом догадается, но для этого понадобится некоторое время и усилие. Мне бы хотелось несколько облегчить этот процесс. И тогда за каким-то малознакомым именем возникнет хорошо известный персонаж, что заставит несколько по-иному воспринимать прочитанное.

Автором апокрифических мемуаров г-на д‘Артаньяна считается Гасьен (иногда пишут — Гатьен) де Куртиль де Сандрa. В предисловии он упомянут как г-н де Куртлиц.

Несколько раз упомянут город Колон, или Колонь. Только вспомнив «о-де-Колон», можно догадаться о хорошо всем известном Кёльне.

Общепринято, что наследник титула принца де Конде, именуется герцог д’Энгиен, а не д'Ангиен, как здесь (хотя, если следовать правилам французской орфографии, это, как мне кажется, более правильно).

Но вот граф (позже — герцог) де Сент-Эньян никак не может быть прочитан как де Сент-Аньан.

Широк известен, и по литературе, и по истории, заговор маркиза де Сен-Мара, указанного здесь как де Сенмар.

Часто встречается в мемуарах госсекретарь де Нуайе, именуемый здесь как Денуайе.

Чаще встречаются маркизы де Куалены, а не Коэлены, хотя их как только не писали.

Имя герцогов де Роан мало кому что говорит, а Роганов знают все.

То же самое с де Нассо и Нассау.

Герцог Лотарингский более нам привычен, чем герцог де Лорен.

Да и фамилия самого д‘Артаньяна пишется у нас то как Баац, то Батс, то с любыми другими комбинациям «а» — «аа», и «тс» — «ц».

Ну а если кто-либо захочет поставить переводчику в укор некую вольность в написании им имен, пусть вспомнит, что никогда в истории Франции не существовало человека с фамилией Ришелье, зато было много различных Ришельё.

Традиции!

Полное заглавие этого труда не раскрывает целиком сути изложения, поскольку рассказ о высоких свершениях Месье д'Артаньяна начинается много раньше правления Людовика Великого, появляющегося в королевском обличье лишь к трети рассказа; но, тем не менее, совершеннейшая правда, что при Людовике XIII, либо при Людовике XIV (а чтобы лучше сказать, при Ришелье или Мазарини), автор этих «Мемуаров» никогда не скупится на то «количество вещей личных и секретных», что он нам и пообещал. Признаемся таким образом, что, несмотря на наше удовольствие консультироваться с Историей, и даже малой историей, мы с самого начала обворожены теми самыми «личными вещами», то есть, всем тем, что касается особы Капитана Мушкетеров.

Месье Александр Дюма ответственен, разумеется, в первую голову; он нас очаровал приключениями своего героя; но сгласимся также, что за романтическим портретом, выписанным им, мы поначалу изумлены, затем удовлетворены, обнаружив здесь настоящего человека, чья жизнь и писания столь горячо вдохновили автора «Трех мушкетеров». Мы находим, что человек этот на самом деле менее идеален, чем романтический влюбленный Мадам Бонасье. По правде сказать, Месье д'Артаньян был постоянно занят поисками выгодной женитьбы, в чем злосчастная судьба, казалось, не менее постоянно и ревниво ему отказывала, до того дня, когда, к несчастью, наш Мушкетер добился-таки своего. Он мало страдал от щепетильности в области любви и, скажем так, имел откровенную склонность «пожить на счет женщин». Таковы были нравы времени, и одно из многочисленных достоинств «Мемуаров» — не оставлять никаких иллюзий на этот счет. Бесспорное женоненавистничество, наивный эгоизм и ничуть не меньшая суровость — вот ярчайшие характеристики дворянина, не желавшего уронить свой титул в Великий Век. Также неизменное презрение к «Народу» и недвусмысленно выраженные предубеждения против Горожан, особенно, когда, по образу и подобию Канцлера Брусселя, они осмеливались вмешиваться в сопротивление королевской власти. Если бы Месье д'Артаньян глубокомысленно излагал свои взгляды, он надоел бы нам в ту же минуту. Но каким-то чудом видишь его переживающим все бурные перипетии века с тотальным отсутствием манерности в выражениях. Потому что нисколько не хуже героя Месье Дюма, он умеет говорить. Он даже красноречив, как всякий добрый Гасконец; и мы с удивлением наблюдаем, как сквозь его предубеждения, «естественные» в каком-то роде, он проявляет поистине реальную объективность.

И вот так мы возвращаемся к «вещам секретным», что захватывают нас здесь после свершившихся событий, но, может быть, оттого и более надежно. История решалась тогда в тайне Кабинетов, и Месье д'Артаньян знал ее наилучшим образом. Он не был заглавным ее актером, но, по меньшей мере, весьма немаловажным. Все в его «Мемуарах»: короли, принцы, кардиналы и министры — их характеры, их политика, их странности. Особы, влюбленные в литературу, смогут увидеть здесь играющего в кости Месье де Сен-Симона — отца, Мадам де Севинье, в пылу интриг организующую защиту ее друга Месье Фуке, и герцога де Ла Рошфуко, раненного в сражении в Предместье Сент-Антуан. Они увидят здесь вызванную в памяти в столь же краткой, как и справедливой форме «Распрю Сида». Любители галантности и деликатных удовольствий (если такие найдутся) поприветствуют по пути Нинон де Ланкло и Бюсси Рабютена, с ним так плохо тогда обращались. Те, кто увлечен Боссюе и его «Надгробным словом над принцем де Конде», обрадуются возможности продолжить здесь классическую параллель между этим принцем и Виконтом де Тюренном. Привычные к «жизни повседневной» насладятся интригами Двора, сценами нравов воинских, галантных, судейских. Люди серьезные поразмыслят немного о положении женщины в те времена, о статусе протестантов, об акциях финансистов, о гении Кольбера, да разве я все упомню? Вот только чего здесь не хватает, так это народа, чей голос, однако, так или иначе поднимается издалека, и, может быть, кто-нибудь удивится, увидев такое множество деталей, данных Месье д'Артаньяном о том обществе; не так уж много лет отделяло Мушкетеpa — Фигаро от Фронды 1648 и от революции 1789 годов.

Но каждый быстро забудет свое пристрастие или собственную «специализацию», и касается это не только обидчивого и строгого историка, кто вскоре откажется ловить нашего автора на том или ином пункте. Поскольку все будут очарованы. Колоритность рассказа (где он не пренебрегает обращением к поговоркам и грубым удовольствием от игры слов), непринужденная легкость письма ответственны за вашу слабость. История Росне, обидчика молодого д'Артаньяна, или превратности Бемо, приятеля его юношеских лет, служащего почти противоположностью его успехам, филигранью пробегают через рассказ — это уже техника романа. Портрет в полный рост кардинала Мазарини, причем, казалось бы, повествователь вовсе не касается его, — один из самых замечательных успехов произведения, — вот где истинное искусство портретиста. И как не отметить манеру и ее нюансы, с которой сей Мушкетер Короля признает свое немое восхищение перед кардиналом де Ришелье, замечательно анализируя (и кратко, что имеет свои достоинства) его труды реформатора.