Немцы, как и все прочие, растерялись и призадумались. Не без труда водворили они обоих спорщиков на место и усмирили толпу, чтобы дать выступить рыжему юристу, который всех их сбил с панталыку и задурил им головы бесчисленными и сумасбродными притязаниями. Заиграли трубы, призывая к молчанию, и юрист, забравшись на возвышение, дабы ему всех оттуда видеть, повел такую речь:
– Наше требование – свобода для всех; ибо нам хочется подчиняться правосудию, а не насилию, повиноваться разуму, а не прихоти; принадлежать тому, кому достанемся по праву наследования, а не тому, кто захватит нас силой; быть князю подопечными, а не товаром; быть в республике товарищами, а не рабами; руками, а не орудием; телом, а не тенью. Не должно богатому препятствовать бедняку разбогатеть, а бедняку не след богатеть за счет кражи у имущего. Знатный да позабудет о презрении к простолюдину, оный же – о ненависти к знатному; а тем, что стоят у кормила власти, надлежит прилагать все усилия, дабы бедные стали богатыми, а добродетельным достались бы почести, и никогда не случалось бы супротивного. Надо заботиться и о том, чтоб никто не превзошел в чем-либо остальных, ибо тот, кто возвысится, положит конец равенству, тот же, кто поможет ему в этом, понудит его на заговор. Равенство в республике есть гармония, поелику голоса звучат согласно; но пусть из сего согласия выделится хоть один – созвучие тотчас нарушится, и то, что было музыкой, обернется нестройным шумом. Республикам должно жить в единении с королями, как суше, коей республики являют образ, с морем, которое представляет королей; подобно им они должны сливаться в вечном объятии, однако же берег надежно защищает сушу от дерзких нападок океана; он постоянно грозит ей и точит ее, ища скорее потопить и поглотить; она же, в свой черед, тщится отобрать у океана те владения, что он сокрыл от нее в своих глубинах. Суша извечной твердостью и неизменностью противостоит раздорам и буйству неверной водной стихии: море приходит в ярость от дуновения любого ветра, суше ветер несет плодородие; море богатеет от того, что доверяет ему суша; она же, пользуясь удочками, сетями и неводами, похищает его живность и опустошает его. И точно так же, как море обретает приют и покой на суше, сиречь в гавани, так и республика являет собой надежную защиту от бурной и опасной стихии королевского произвола. Республика часто ведет борьбу с помощью рассудка и реже – прибегая к оружию. Однако ей приходится содержать армию и флот, кои должны быть постоянно начеку, готовые защитить общественное богатство, которое одно дает возможность пользоваться благоприятным случаем. Республики должны воевать в союзе с одними королями, натравливая на них других, ибо монархи, приходясь друг дружке отцами и сыновьями, братьями и кумовьями, подобны железу и напильнику: оные между собой не только родичи, а единое вещество, единый металл, и тем не менее напильник грызет и точит железо. Республике следует способствовать тому, чтобы безрассудный князь поскорей сломал себе шею, а робкий стал безрассудным. Она провозгласит торговлю благороднейшим из занятий, которое помогает человеку набираться ума, исследуя мир на деле, знакомясь с портами и обычаями, крепостями и родом правления всех стран и выпытывая их тайные замыслы. На пользу отечеству пойдут занятия политикой и математикой, и позор падет на бездельника, будь он хоть трижды знатным, и на неуча, будь он сто раз толстосумом. Народные зрелища будут брать за образец военные упражнения и боевые построения, поелику они сочетают в себе занимательное с полезным и являются одновременно и учением, и празднеством, и посему посещение театров станет обычаем столь же пристойным, как посещение академий. Строжайшего осуждения заслужит вычурность нарядов, а разница меж богатым и бедным скажется лишь в том, что первый подаст, а второй примет помощь, точно так же как меж знатным и простолюдином – в том, что один будет благороднее и доблестнее другого, ибо что, как не сии обе добродетели, положило начало знатности по всей земле? Здесь уместным будет привести известные слова Платона. Пусть их спишет себе тот, кому они могут пригодиться, ибо я сам толком не знаю, к чему я их здесь привожу; впрочем, найдется немало людей, знающих, с какой целью они вошли в книгу третью «De Republica, vel de justo».[362] Вот они: «Igitur rempublicam administrantibus praecipue, si quibus aliis, mentiri licet, vel hostium, vel civium causa, ad communem civitatis utilitatem: reliquis autem a mendacio abstinendum est». – «Ежели кому и дозволено лгать, то прежде всего тем, кто правит государством, ибо ложь их, вызванная опасением врага или произнесенная для успокоения граждан, пойдет им на благо. Прочим же надлежит воздерживаться от лжи». Я полагаю, что, невзирая на осуждение католической церковью учения Платона о республике, найдется немало людей, кои возрадуются сим словам и тому, что их республика следует заветам республики Платона. Перейдем теперь к тому, что предлагают подданные королей. Ропщут они на всеобщую выборность в своих государствах, ибо тот, кто наследует власть, избирает себе фаворитов, и оные, стало быть, избранниками вступают, в свой черед, на престол. Сие приводит подданных в отчаяние, ибо, как говорят французы, князья, отдавшие бразды правления в руки фаворитов, уподобляются галерникам, двигающимся к цели, оборотившись к ней спиной; фаворитов же не отличишь от фокусников, кои тем более потешают, чем ловчее водят за нос; чем искусней скрывают они плутни от чужих глаз, чем лучше вводят в заблуждение разум и чувства, тем охотнее превозносит и восхваляет их тот, кто платит им за мошеннические проделки. По милости умелого фокусника вам и впрямь почудится, что пустое – полно, что там, где шаром покати, – всего вдосталь, что на булате не ржавчина, а вражеская кровь и что рука их бросает то, что на самом деле она придерживает. Вам дают деньги – и вдруг оказывается, что это не деньги, а дерьмо или ослиный зуб! Сравнения мои низки. Однако воспользуйтесь ими за неимением других, ибо из них явствует, что в равной мере достойны порицания и тот монарх, коему неугодно быть тем, кто угоден господу, и тот, коему угодно быть тем, кто неугоден ему. Дерзают утверждать, что истый фаворит, подобно смерти, обращает короля в nova forma cadaveris, труп нового вида, а засим следует разложение и черви, и, согласно Аристотелеву положению, в князе fit resolutio usgue da materiam primam,[363] что означает: не остается ничего от прежней сути, кроме наружного обличья.
Перейдем теперь к сетованиям на тиранов и причинам их. Не знаю, о ком говорю, а о ком умалчиваю; тот, кто уразумеет, да объявит об этом во всеуслышание. Аристотель сказал, что тот, кто ищет собственной выгоды усерднее, нежели общей, – тот и тиран. Ежели кому-либо известен тиран, не подходящий под сию мерку, пусть выйдет и сообщит об этом. В награду он получит свою находку. На тиранов ропщут[364] в большей степени те, кто пользуется их милостями, нежели те, кого они карают, ибо милости тирана плодят преступников и их сообщников, наказания же – людей благородных и добродетельных; так и повелось, что неповинному под властью тирана надо познать несчастье, дабы достичь счастья. Алчность и скаредность уподобляют тирана лютому зверю, спесь – дьяволу во плоти, распутство и похоть – всем зверям и дьяволам вкупе. Нет заговорщика опаснее для тирана, нежели он сам; по каковой причине легче убить его, нежели сносить его власть. Милость тирана всегда влечет за собой беду; осыпая иного благами, он только оттягивает срок возмездия за сии блага. Примером тирана служит Гомеров Полифем; одарив Улисса своей благосклонностью, он расспросами выведал его достоинства, выслушал его просьбы, убедился в его бедственном положении и в награду посулил съесть его последним, после того как он съест всех его спутников. От тирана, пожирающего всякого, кто попадет под руку, не жди иной милости, кроме чести быть съеденным напоследок. И не забудь, что ежели сам тиран почитает сию оттяжку за милость, на деле это величайшая жестокость. Тот, кто норовит съесть тебя в последний черед, съедает тебя как бы понемногу пожирая твоих предшественников; чем позже он проглотит тебя, тем больше будешь ты терзаться, что стал его сытью. Не гостем был Улисс тирану, а яством.
Пещера, откуда предстояло ему перейти к Полифему во чрево, была ему не кровом, а склепом. Но Улисс напоил Полифема допьяна и усыпил; стало быть, сон – отрава для тирана. Усыпи же тирана, народ, заостри на огне колья, выколи ему глаза, чтоб впредь всем неповадно было поступать так, как прежде хотелось каждому. «Никто», – ответил Полифем на вопрос, кто же ослепил его, ибо хитроумнейший Улисс назвался Никем. Называя его так, Полифем хотел отомстить ему; на самом же деле, – из-за двусмысленности этого имени, он защитил его. Вот так поступают и цари: они снимают вину с тех, кто ослепляет их и кто несет им смерть. Улисс бежал на свободу, спрятавшись меж овец, коих пас. То, что всего более охраняет тиран, он охраняет на свою голову, ибо охраняет того, кто несет ему гибель.
