убийцы, они не смогли сдержать свою радость; они, казалось, готовы были топтать его труп.
Но к тому же я не могу осуждать Демосфена, который, оставив плачущих женщин стенать о своих несчастьях, сам делал то, что считал полезным для своей родины. Это, на мой взгляд, личность одухотворенная и достойная правления, способная неизменно заботится об общественном благе, подчинять свои горести и личные интересы государству и сохранять достоинство своего звания более тщательно, чем актёры, играющие царей и тиранов, и которых мы видим смеющимися и плачущими не по собственному настроению, но по ситуации, которые требуют роли, ими изображаемые. Действительно, не следует покидать несчастных и отвергать утешения, которые могут облегчить их страдания; если некто будет стараться вместо того, чтобы успокаивать его горести речами, подобающими ситуации, и продвигать его мысли к наиболее приятным вещам, подобно тому как больной глазами отворачивается от ярких и трепещущих цветов, которые ему вредны, чтобы смотреть на цвета мягкие, которые успокаивают, такие как зеленый. Какое утешение более сильное может быть для человека, который страдает от личных неурядиц, чем счастье его родины? Когда борется общественное счастье с личным несчастьем, борьба при которой приятные чувства ослабляют боль.
[25] Демосфен, говорят, пораженный этим подарком, словно впустил гарнизон, принял интересы Гарпала, и вызванный на собрание для рассмотрения дела Гарпала (он выступал против тех, кто хотел сохранить и завладеть золотом, перед этим полученным от него [Гарпала]), явился на собрание, обернув шею шерстяной повязкой. Народу, который приказал ему встать и высказать своё мнение, он сделал знак, что потерял голос. Некоторые беззлобно насмехались над этой притворной болезнью, говоря, что ночью их оратора одолела, но не простуда, а златострастие.
[26] Затем он был отправлен в изгнание из-за подарков, полученных от Гарпала. Молодых людей, которые приходили, чтобы увидеть его и поговорить с ним, он отвращал от участия в государственных делах. «Если бы в начале своих занятий, говорил он, мне предложили два пути, один — выступления и собрания, второй — верная смерть, и если бы я знал все то зло, которое ожидает меня в политике: страхи, зависть, клевета и борьба, которые неотделимы друг от друга, я бы бросился с головой по пути смерти».
Цицерон.
[5] Лицедейство, по его словам, придавало убедительности речам Цицерона. Также он высмеивал тех ораторов, которые не имели другого способа добиться этого кроме как криком. «В своей немощи, говорил он, они нуждаются в крике, как хромые в лошади».
Употребление таких язвительных слов, направленных против врагов и оппонентов, было частью ораторского искусства; но Цицерон использовал их без разбора против всего общества, набрасываясь с насмешками на людей; такая привычка издеваться была ненавистна многим людям, и настроила против него Клодия и его сторонников.
[29] Римляне называли самую мелкую из медных монет квадрантом.
[46] Цезарь, говорят, первые два дня усердно защищался ради спасения Цицерона, но на третий день сдался и предал его. Каждый получил жертвы, каких добивался: Цезарь пожертвовал Цицероном, Лепид — своим братом Павлом, Антоний — дядей с материнской стороны Луцием Цезарем. Так, в гневе и злобе, задыхаясь от всякого чувства человеколюбия, они доказали, что нет зверя более жестокого, чем человек, когда у того есть власть, чтобы утолить свои страсти.
Фокион
[10] Фокион был суров и мрачен. Сикофант Аристогитон всегда храбрый на собраниях постоянно побуждал народ взяться за оружие, но когда выступил в роли граждан, призванных на службу, явился на собрание опираясь на палку и с перевязанной ногой. Фокион, стоящий на трибуне, увидев его издали, прокричал писарю: «Запиши Аристогитона, хромого труса.» Когда я взираю на все вышеперечисленное, я задаюсь вопросом, почему такой строгий и суровый человек получил прозвище Доброго? Это трудно, но, по крайней мере, не невозможно, чтобы один и тот же человек был приветлив и резок, как вино бывает иногда сладкое и пряное. Он был противоположностью людей, которые наружностью слащавы, но угрюмые и злобные. Однако оратор Гиперид однажды сказал народу: «Афиняне, смотрите не на то, сердит ли я, но бескорыстен ли я.»
Фокион никогда не делал зла своим согражданам из чувства личной ненависти; он никого не рассматривал как личного врага: он не показывал жестокости, строгости и непреклонности к тем, кто противостоял ему, когда противники желали добра родине. Во всем остальном это был самый мягкий, самый добрый, самый человеколюбивый из всех; и когда его значительнейшие противники сами претерпевали какие-либо несчастья или попадали в опасность, он спешил на помощь и объявлял себя их защитником.
[30] Антипатр, стратег македонян, говорил, что у него два друга в Афинах: Фокион и Демад, и он никак не может заставить принять дар одного, ни удовлетворить жадность другого.
Катон
[1] Когда он начал своё обучение, то обнаружил ум ленивый и медлительный, но то, что он один раз усвоил, он это удерживал и память его была надёжна; это, вообще-то, довольно обычное дело, умы подвижные легко забывают, те же, кто учится с большим прилежанием, запоминают лучше; всякий предмет, который они изучили, для них как огонь, который загорается в их душе с новым пылом.
Александр
[4] У Александра была очень белая кожа, и такая белизна подтверждалась малиновым оттенком, особенно на лице, груди и других частях тела. Многие писали, что кожа у него была здоровая; он источал изо рта и от тела приятный запах, которым пахли его одежды. Это могло исходить от его темперамента, который был огненным; потому что по Теофрасту хороший запах является результатом полной переработки, при котором природное тепло даёт настроение. Кроме того, самые сухие и самые жаркие страны в избытке производят наилучшие специи, потому что солнце удаляет с поверхности тел влагу, которая является причиной гниения. Вероятно, это природное тепло было причиной мужества Александра и его пристрастия к вину.
[6] Когда Филипп отказался купить у Филоника за тринадцать аттических талантов Букефала, потому что тот не унимался и не подчинялся никому из слуг Филиппа, Александр разволновался и попросил отца приобрести коня. Александр подошёл к коню, взял вожжи, и повернул морду к солнцу, потому что, по-видимому, тот боялся своей тени, которая падала перед ним, и следил за каждым её движением. Покуда его волнение не улеглось, Александр осторожно поглаживал его и успокаивал голосом, а затем сбросил плащ на землю, легко вскочил на коня и уселся вполне надёжно. Филипп и его двор, охваченные смертельным страхом, хранили глубокое молчание, переживая, чтобы с юношей не случилось какого-нибудь несчастья, тогда как некоторые радостно приветствовали и все были в
