неотвратимость и триумфальное шествие. Его собственный нравственный идеал был сформирован эпохой рыцарства. Не случайно реалии, ставшие неразрывной частью португальской действительности эпохи Возрождения и связанные прежде всего с великими географическими открытиями, не нашли отражения в его творчестве. Видимо, закономерно и минимальное участие представителей третьего сословия в его повествовании, хотя даже в возвышенно-парадном изображении португальского общества в «Лузиадах» Камоэнса нашлось место и взятым Васко де Гамой в Индию бывшим каторжникам, и пикарескному герою Фернану Велозу, и рядовым мореплавателям Алвару и Диогу. Бернардин же предпочитает изображать рыцарей, пусть даже и деградирующих.
Сознательный отказ от соприкосновения с народной стихией, ставшей источником оптимизма для Рабле, Сервантеса, а отчасти и Шекспира, сделал мироощущение Бернардина трагическим и безысходным. Его роман свидетельствует о том, что человечество не всегда «весело расстается со своим прошлым» и представляет собой своего рода «плач Иеремии» по уходящей эпохе.
Не исключено, что во внутренней полемике с Бернардином Рибейру написаны некоторые эпизоды «Дон Кихота» Сервантеса. Известно, что испанский писатель неплохо знал португальскую литературу, хотя прямых свидетельств о его знакомстве с творчеством Бернардина нет.
Но во II части знаменитого романа Сервантеса говорится о том, что герой его, осознав химерический характер рыцарского идеала, решил от него отказаться и попытаться как бы примерить к себе другой идеал, также проповедуемый современной ему литературой, – буколической. В связи с этим Сервантес описывает знатную молодежь, собирающуюся разыграть две эклоги: «одну – знаменитого поэта Гарсиласо, а другую – несравненного Камоэнса, на португальском языке» (Сервантес Сааведра Мигель де. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. – М., 1959. – 4.1. – С.63). Хотя Дон Кихот уже не успевает довести этот опыт до конца, Сервантес самим ходом повествования дает понять, что буколический идеал окажется столь же несбыточным и далеким от жизни, как и рыцарский. Интересно, что Бернардин также приходит к выводу о несбыточности обоих этих идеалов.
Примечательна в смысле сопоставления с «Историей молодой девушки» и рассказанная в I части «Дон Кихота» история любви Хризостома к переодевшейся пастушкой богатой девушке Марселе. Состоятельный, образованный и слагающий неплохие стихи юноша Хризостом кончает с собой и завещает «похоронить себя… среди поля, у подошвы скалы, где растет над источником дуб, ибо, по слухам, да и от него самого будто бы приходилось слышать, что там он увидел ее впервые… Здесь… впервые увидел он Марселу, здесь впервые объяснился он этому заклятому врагу человеческого рода в своей столь же страстной, сколь и чистой любви, и здесь же в последний раз Марсела повергла его в отчаяние своим презрением, что и побудило его окончить трагедию безрадостной своей жизни» (Дон Кихот, ч. 2, с. 475). Казалось бы, история Хризостома во многом повторяет историю Бимардера (причем повторяется, если не пародируется, даже лейт-образ – ясень Бернардина становится у Сервантеса дубом), и до какого-то момента повествование выдерживается Сервантесом в меланхолических тонах, аналогичных Бернардиновым.
Но затем испанский писатель как бы выворачивает эту историю наизнанку. Перед участниками похоронной процессии Хризостома внезапно появляется Марсела и настолько убедительно доказывает свою невиновность в его смерти и право на свободный выбор в любви, что Дон Кихот выражает готовность защищать эту девушку от всяческих обвинений.
Определенные параллели с историей Бимардера и Аонии просматриваются и в истории Карденьо и Лусинды опять же из I части «Дон Кихота». Когда Карденьо полагает, что любимая им Лусинда выходит замуж за другого, то начинает вести себя как безумный. Кстати, умопомрачение на почве любви не является исключительным атрибутом героев Бернардина Рибейру, приведшим некоторых критиков к выводам об автобиографическом характере описываемого душевного состояния. Между тем, как справедливо отмечает Сервантес, умоисступление влюбленного героя было общим местом рыцарской литературы. Впрочем, писатель нашел возможность соединить влюбленных.
Загадочное произведение Бернардина Рибейру навсегда останется интереснейшим человеческим документом, неподражаемым свидетельством об эпохе португальских великих географических открытий, описывающим ее с той точки зрения, которая оказалась не охваченной произведениями Камоэнса и Мендеша Пинту.
Совсем молодой девушкой меня увезли из дома моей матери в дальние края. Я была еще слишком юной, чтобы знать причины своего отъезда. А сейчас я уже думаю, что просто мне так было изначально суждено свыше.
Я прожила там достаточно времени, чтобы потом не прижиться более нигде. И была очень счастлива. Но увы! Вскоре изменилось все, что я так долго искала и так надолго стремилась обрести!
Не счастье подарило мне радость, как бы тому следовало быть, а горе одарило меня печалью. После того как на моих глазах произошло столько изменений и все превратилось в скорбь, меня охватила такая тоска, что воспоминания о потерянном счастье причиняли мне большую боль, чем нынешние страдания.
Чтобы меньше сокрушаться душою (если это возможно при такой печали), я решила поселиться у этой горы. Здесь природа и безлюдность созвучны с моим настроением. Ведь было бы великой ошибкой после стольких перенесенных мною превратностей судьбы ждать от мира покоя, которого он не дает никому, и ждать в тот момент, когда я так одинока и так далека от всех, и больше всего от себя самой, живущей там, откуда видны с одной стороны вечно неизменные горные вершины, а с другой – вечно беспокойные морские волны.
Там, где я надеялась забыть свои беды, так как они, да и я сама изо всех сил старалась убить в душе моей последние воспоминания о счастье, чтобы подготовить ее к новым страданиям, в моем сердце поселились горести, и так и должно было быть.
Но кажется мне, что одни беды сменяются другими, хотя новые радости вовсе не спешат на смену прежним.
И, как это ни странно, я оказалась в краю, где перед моими глазами прошли чужие страдания, живо напомнившие мне мои собственные мучения.
И до слуха моего также дошла боль других.
В сострадании, испытываемом мною по отношению к другим, я забывала сострадать себе самой, ибо больше сроднилась со своей болью, чем сроднился со мной ее виновник. Но печаль моя безмерна, ведь ни одно из моих злоключений не приходило ко мне без того, чтобы я сама не шла ему навстречу. И мне стало казаться, что я сама искала то состояние, в котором пребываю ныне, когда привязалась к тем местам, где со мной это случилось, более, нежели к каким-либо другим, и даже собиралась закончить там те немногочисленные дни, которые, как я думала, мне еще оставалось прожить.
Но в этом я обманулась так же, как и во
