На покрытых густой хвоей ветвях сих сросшихся вместе сосен сидело множество звонкоголосых птиц, самых различных пород, какие только услаждают нас летом своим пением в лесных капеллах. Хотя то были неодушевленные фигурки, принявшее прелестную форму вещество, лишенное дыхания жизни, но благодаря хитроумному приспособлению — длинным серебряным трубкам, вставленным внутрь сучьев, на коих сидели птички, и незаметно проведенным сквозь их тельце в горлышко, они свистели и распевали, как крылатые обитательницы лесов и полей. Серебряные, состоявшие из множества колец трубки отнюдь не были прямыми, но многократно изгибались, не разрываясь при этом, извивались в разные стороны, следуя за изгибами ветвей, и проникали в горлышко птичек. Ежели кто-нибудь спросит, каким образом вдувался воздух в эти серебряные трубки и циркулировал в них, то я отвечу вам по всей правде, что трубки проникали в отверстия ручных раздувальных мехов, к коим они были накрепко припаяны и так плотно охвачены железными кольцами, что оставались неподвижными и воздух не мог просочиться в мехи. По мере того как поднимались и опускались свинцовые полосы, намотанные на колесо, мехи раздувались, наполняясь воздухом, который проникал сразу во все извилистые трубки, пронизывающие сучья дерева, и двигался в них взад и вперед. Но эти механические приспособления были так ловко спрятаны в толстых стволах деревьев, что все присутствующие, не подозревая о хитроумном устройстве, помышляли о действии некоего волшебства.
На одном из деревьев вместо плодов висели на цепочках щебечущие птички; в их тесное горлышко были вставлены узенькие трубочки, куда проникала подсахаренная вода; ее загоняло небольшое колесо, работавшее на сей раз на манер насоса, оно непрерывно доставляло воду, которая производила звук, подобный щебету, булькая в зазубренных углублениях закрытого клюва.
Под сенью уже упомянутых мною деревьев, стоявших тесным строем вдоль стен, на густой траве, мирно почивали дикие звери; иные из них лежали по двое: собака спала, уткнувшись носом в шею оленя, а волк с радостью позволял ягненку лежать на нем и согревать его; осел закинул свои копыта на спину льва, но тот, как видно, предпочитал честного, хоть и бесцеремонного друга куче пресмыкающихся перед ним прихвостней. Здесь не было ядовитых тварей (ведь до грехопадения Адама не существовало яда). Не было тут пантер со зловонным дыханьем, что коварно нападают из засады; не было и воющих человеческим голосом гиен, что жаждут крови и могут изменять свой пол. Мы знаем, что голодные волки едят землю, так вот, здесь волки питались исключительно землей, не трогая невинных тварей. Единорог, приходя на водопой, не погружал сперва в поток свой рог, выпуская в воду яд, ибо ни в воде, ни на земле никто не творил зла.
Змеи не причиняли человеку ни малейшего вреда, подобно тому как у нас на земле они не вредят друг другу; на лепестках розы не было червей, на листьях — гусениц, в море не водилось сирен, а на земле — ростовщиков. Там стригли козлов и употребляли их шерсть, как, по рассказам, это и ныне делают в Сицилии. И тропинки были обитаемы. Только сороки воровали золотые и серебряные вещи, употребляя их на постройку гнезд, нельзя было встретить ненасытных лизоблюдов, и никого не тянуло сбежать в Индии. Подобно тому как слон понимает язык страны, в которой он живет, здесь все животные понимали человеческую речь.
Муравьи не собирались к зиме в муравейник, ибо здесь не было зимы, но царила вечная весна, воспетая Овидием. Мороз не грозил миндалю, который расцветает раньше всех деревьев, как бы проявляя опрометчивость и неосмотрительность, а тутовое дерево, что поздно цветет, но плодоносит раньше других, там никто бы не упрекнул в хитрости. Персиковое дерево сразу же после посадки приносило полезные для здоровья плоды, меж тем как у нас, сколько его ни пересаживай, на нем созревают лишь отвратительные ядовитые плоды. Стволы молодых растений были налиты не соком, а бальзамом, вместо капель желтой смолы на них сверкали янтарные слезы. По вечерам на цветах вместо росы выступали капли меда. Так золотой век, прекрасный и благородный век, царил на сей вилле, предназначенной для увеселений.
О Рим, если в твоих пределах заключены столь возвышающие душу предметы, то разве может сравниться с тобой небо? Подобием его скорее можно назвать глобус Меркатора, чем тебя. И все же я должен сказать, к стыду нас, протестантов: если за добрые дела попадают на небо, то здесь, часто их совершают, и я поведаю о них.
Суеверие ли или что-либо иное побуждает здесь людей отдаваться безвозмездному служению, сие пусть решают проповедники на кафедрах; но здесь вы увидите, как самые достойные дамы в платьях из золотой парчи омывают ноги пилигримам и бедным солдатам и круглый год только и делают вместе со своими служанками, что шьют для них рубахи и кроят бинты, дабы помочь им, когда они попадут в беду. Здесь госпитали весьма напоминают дома знатных людей; они столь богато обставлены, столь чисто содержатся, такое там тепло и благоухание, что раненый солдат, очутившись в этой божественной обители отдыха, почитает себя вознагражденным за все тяжелые походы и раны. Я не буду вести речь о папе и о его окружении, но поведаю вам о том, что случилось со мною в бытность мою в Риме.
Так вот, когда я там проживал, выпало на редкость знойное лето и разразилась чума неслыханной ярости. Истину говорю, налетела она, как вихрь, и не успели мы воскликнуть: "Господи помилуй!", как она обрушилась на нас. За восемь месяцев в одном этом городе от нее погибла добрая сотня тысяч человек. Загляните в хронику Ланкета — и вы прочтете там о ней. Втянуть в нос воздух близ зараженного чумой дома было столь же губительно, как понюхать букет цветов. Подобно скрягам, что сберегают зерно, покамест оно не потухнет и не покроется плесенью, облака сберегали в своих недрах заразу и своим зловонным дыханием отравили чуть ли не всех жителей Рима. Жадных до золота лекарей быстро настигал рок. Посетив пациентов, которых они бессильны были исцелить от недуга своим искусством, они возвращались домой и тут же умирали; они походили на чудака, который за хорошую плату согласился бы повеситься. Дни и ночи напролет по улицам разъезжали повозки, и возчики кричали:
— Эй, у кого тут покойники, которых надо хоронить?
И не раз случалось, что из дома выносили всех его обитателей; в одной могиле хоронили чуть ли не полтораста человек, одно ложе становилось алтарем, на коем приносилась в жертву целая семья.
Стены были насквозь пропитаны горячими влажными парами, кои вырывались из уст больных при последнем издыхании. Подобно тому как перед выстрелом из дула ружья вылетает зловонный дым, как бы прокладывая путь пуле, так и смерть, прежде чем человек испускал дух, словно бы закупоривала ему ноздри и заполняла весь рот зловонным паром, так что стоявший с ним рядом невольно зажмуривался, зная, что ему надо готовиться к кончине. Иные умирали, сидя за столом, другие — спрашивали врача, как помочь их больным друзьям. В доме, где я квартировал, я видел, как служанка принесла хозяину горячий суп, чтобы его ублажить, но не успел он выхлебать и полтарелки, как она упала мертвой.
Покамест свирепствовал этот бич, в Риме подвизался один испанец по имени Ездра из Гранады, известный "бандетто", коему покровительствовал сам папа, ибо он совершал убийства по велению последнего. Этот злодей вместе с неким Бартоло, головорезом-итальянцем, имел обыкновение вламываться по ночам в дома богатых людей, опустошенные чумой, и ежели там не оставалось в живых никого, кроме хозяйки и служанки, негодяи насиловали их и уносили все добро, какое только могли взвалить на спину. В доброй сотне домов знатных горожан они совершили такие преступления. Хотя подвергавшиеся насилию женщины вопили во всю мочь, никто не осмеливался войти в дом из боязни подцепить смертельную заразу, а иные полагали, что женщины больны и кричат, испытывая ужасные муки.
В числе других подвергался нападению и дом, где я квартировал, там все погибли от чумы, кроме почтенной хозяйки, благородной целомудренной матроны, по имени Гераклида, ее прислужницы, меня и моей куртизанки: вломившись в дверь поздно ночью, Ездра бросился к матроне, а со мной и с моей возлюбленной предоставил расправиться своему товарищу. Застав меня в постели, тот устремился на меня с рапирой в руке, полагая, что я буду сопротивляться, но, к счастью, мне удалось от него увернуться, я бросился к окну и схватил лежавший там незаряженный пистолет. Опасаясь выстрела, он погрозил, что пронзит мою возлюбленную насквозь, ежели только я нацелюсь на него. Он поволок ее из комнаты, приставив острие рапиры к ее груди.
— Отпусти ее! — крикнул я. — Лучше убей меня! Я дам тебе за нее выкуп — тысячу дукатов!
Однако похоть взяла верх, и тщетны были все мольбы. Он запер меня в спальне и крикнул товарищам, чтобы они меня сторожили и зарубили алебардами, ежели я вздумаю спускаться по лестнице (он обманывал меня, сторожить было некому).
