Луиджи Пульчи - Лоренцо Медичи и поэты его круга. Избранные стихотворения и поэмы

Всё всему вразрез идет —
Думай так или иначе,
Мы же движемся по-рачьи
Всё назад, а не вперед.
Нынче за спину, назад
Обратите взор нехмурый,
Пусть туда глаза глядят.
Мы – изменники Натуры;
Только дураки и дуры
Верят в то, что предстает.
Оправдаем без труда
Наше продвиженье задом,
Заявляя, что всегда
Жив обычай сплошь и рядом.
Делай так и тем же складом,
Как и весь честной народ.
Верим, что удастся нам
Тем манером продвигаться;
Персик приберешь к рукам,
Присмотрись пред тем как браться,
Щупай, трогай и приладься,
Ни стыда в том, ни хлопот.
Кто не обращает лик
И не ходит как пристало,
Тот тычка схлопочет вмиг;
Стерпит, словно не бывало,
Но запомнит, коли жало
Той обиды больно жжет.
Не дивитесь, коли так
Наши донны поступают.
Извратился ныне всяк,
В месяц раз у них бывает:
Раз за разом наплывает,
Так и всё вокруг идет.

Мы пекари, о донны, каждый млад,
В искусстве нашем всё идет на лад.

Готовим караваи, кренделя мы
И чашечки печем, благие дамы,
Есть хлеб большой, а есть и малый самый,
Снаружи мягки, сладкий вкус таят.

И сахарные шишки с пирогами
Выделываем мы, узрите сами,
«Тверды» решите, тронув их руками,
Внутри же лучше, чем на первый взгляд.

Пусть предпочтут одни бобов покупку,
Мы растолчем их лучше, бросим в ступку,
Пестом раздавим прочную скорлупку,
Поводим с силой так, вперед, назад.

Как пышный хлеб испечь, то нам известно,
Еще белей, чем локон ваш прелестный,
По нраву будет, говорим вам честно,
Иных не пожелаете услад.

Мука должна быть лучшей, не иначе,
Просейте через сито с той задачей,
Чтоб чисто было, и водой горячей
Залейте после, помешав стократ.

Покрепче спины здесь нужны, подруги:
Сминайте тесто, ловки и упруги,
Пусть пот со лба закаплет от натуги,
И замесите, ждите результат.

Нужны для хлеба справные закваски,
Держите в теплом месте без опаски;
Хоть над кроватью – будет словно в сказке,
Всё по порядку – тесто выйдет клад.
Пред тем как печку раскалить, метлою
Сор выметайте, ибо там порою
Он остается с прежнею золою,
Иль хлеб ваш чистым будет уж навряд.

Почувствуйте, какой там жар таится,
Взбухает хлеб, выходит прочь водица,
Входя, был тверд, но мягким обратится,
Как мякиш, хлеб – любой такому рад.

Коль и жаркое сделать захотите,
Большую с малой печку совместите,
С единой дверцей как бы, но простите,
Не знаем, то ль все пекари творят.

О нашем ремесле на карнавале,
Благие донны, мы вам рассказали,
Чтоб этой штучкой рты вы ублажали,
А мы на свой всё сравниваем лад!

Величье празднеств и забав столицы,
Что краем славных тосков управляет,
И грозное владычество царицы,
Чей светоч третье небо просветляет,
И благородных игрищ вереницы
Мне смелый ум воспеть повелевает,
Чтоб имена героев, их свершенья
Не стерла Смерть, Судьба иль власть Забвенья.

О дивный бог, вливающий в сердца нам
Сквозь очи вожделения любви,
Питающийся плачем непрестанным
И сладкий яд рождающий в крови,
Ты жалуешь нас благом несказанным,
И чужды злого помыслы твои!
Амор, веди меня прямой тропою,
Мой низкий разум озари собою

И помоги нести мне тяжесть гнета,
Правь языком, рукою неуклонно,
Правь замыслом высокого полета.
И коль моленьям внимешь благосклонно,
Поведай, как поймал в свои тенета
Высокий ум тосканского барона,
Младого отпрыска этрусской Леды?
Как одержал столь славные победы?

И ты, о Лавр, под чьим широким кровом
Флоренции, вкушающей покой,
Не дрогнуть пред ненастием суровым
Иль Громовержца гневного рукой,
Услышь мой глас, дрожащий с каждым словом,
Укрой меня под сению благой;
Ты цель, причина всех моих желаний,
Цветущих от твоих благоуханий.

Ах, обретет ли силы для полета
Душа моя, что с самой колыбели,
Себе не чая лучшего оплота,
Живет тобой, чтоб струны зазвенели
И в песне, от нумидян до Боота,
От Инда до закатных вод, воспели
Счастливый род твой, дабы превратиться
Мне в лебедя из каркающей птицы?

Пока робею ввысь полет направить —
Подрезаны крыла у вдохновенья —
Позволь же брата твоего восславить,
Чьи новые трофеи, без сомненья,
Тебе не могут радость не доставить;
Как и ему, потеть мне на арене.
О бог любви, внушающий мне строки,
Подвигни сердце на полет высокий!

И коль не лжет молва нам, что Елена
Твой светлый дух, божественный Ахилл,
Любовной страсти причастила плена,
Как только он от персти воспарил,
Прощусь с твоей трубою дерзновенно
И на кифаре, сколько хватит сил,
На всю страну я буду славить рьяно
Любовный пыл и брани Джулиано.

В ту чудную, безоблачную пору,
Когда еще не тронул пух лица,
Наш Джулиано не внимал Амору,
Что сладким игом бременит сердца.
Беспечный, предавался он задору
И погонял лихого жеребца.
Из сицилийских стад был конь отборный,
Он спорил с ветром, быстрый и покорный.

То прыгал он с повадкой леопардьей,
То узкий круг на тропке делал конь,
И всадник, весь в охотничьем азарте,
Метал свой дротик в цель лесных погонь.
Свободным жил он и судьбины хартий
Не ведал, не предвидел тот огонь,
Что слезной станет для него юдолью,
И он смеялся над влюбленных болью.

О, сколько нимф по юноше вздыхало!
Но все их пени, горести и плачи
В груди надменной не могли нимало
Лед растопить, воспламенить – тем паче.
В лесах он так охотился, бывало,
С суровым, гордым видом – не иначе,
А чтобы не был зной ему докука,
Носил венок он из сосны и бука.

Когда же звезды на небе блистали,
Он возвращался, радостный, домой,
И девять сестр его сопровождали,
Напев ему внушая неземной,
Возвышенные песни пробуждали
Старинной добродетели устой.
Любовь считал он похотью и тленом,
Диане предавался и каменам.

А если видел он в слепом блужданье
Влюбленного, поникшего в кручине,
Что вызывает только состраданье,
Бредя покорно вслед своей врагине,
Покорствуя Амору в ожиданье
Двух светочей, как истинной святыни,
Кому лишь плач сужден в ярме жестоком, —
То горьким настигал его упреком:

«О жалкий, брось нелепое юродство,
Слепое заблужденье и растраву
И не питайся тленом сумасбродства,
Злой ленью или похотью лукавой.
То, что зовут любовью – есть господство
Безумия; ту сладкую отраву,
Коль молвить жестче, звать чумой пристало,
Злом радостным, что в сети мир поймало.

Как жалок тот, кто дамой в сеть заманен!
Не помышляя об иной отраде,
Грустит он или счастьем отуманен,
Ловя его в словечках иль во взгляде!
Лист на ветру не столь непостоянен —
Сто прихотей на дню забавы ради:
То прячется, то гонится за нами.
Прилив, отлив – сравню ее с волнами.

Расцветшая красавица подобна
Скале коварной, спрятанной на дне,
Или змее, меж трав скользящей, злобной,
Что сбросила покров свой по весне.
Ах, можно ль быть несчастней, коль способна
Она своей суровостью вполне
Измучить вас, ведь чем лицо прекрасней,
Тем больше фальши, тем она опасней!

В очах юниц – Аморовы привады,
Что похищают мужество тотчас;
Сглотнешь наживку, поглощая взгляды —
Глядишь, свободы дух в тебе угас;
Когда ж Амор летейские каскады
Забвения обрушит вдруг на нас,
Забудем и высокую природу,
И всю отвагу недругу в угоду.

Насколько же приятней без волнений
Преследовать зверей в столетних борах,
За гранью рва и замка укреплений
Выслеживать их в логовах и норах;
Зреть долы, холмы, красоту растений,
Ручьи и воздух чистый на просторах
Под пенье птиц и волн шумливых ропот
И ветерка в древесных кронах шепот!

Как сладко видеть коз, что на утесах
Умильно щиплют сочные былинки,
А горный пастырь, опершись на посох,
Дудит в свои нехитрые тростинки;
Красу земли на пашнях и покосах,
Плоды деревьев, словно на картинке,
Коров мычащих и овнов бодливых,
И спелой ржи волнение на нивах!

Вон грубый гуртовщик, открыв защелку,
Заводит стадо рунное в загон
И прутиком отнюдь не втихомолку
Отставших хлещет, погоняет он.
А вон виллан собрался на прополку
Или мотыжить комья принужден;
Крестьянка вон, без пояса, босая,
Идет, гусей под яром выпасая.

Я верю, также радовался жизни
Люд первобытный в веке золотом;
И не рыдали матери на тризне
О детях, ратным сгубленных трудом;
Еще ветрам не доверяли жизни,
Волов не тяготили мы ярмом,
Жилища дубом украшать умели,
Мед из ствола и желудь с ветки ели.

Еще злодейской гонкой за наживой
Мир первозданный не был обуян,
Свободно жили все, миролюбиво,
Без пахоты был урожай нам дан.
Но доле рок завидовал счастливой,
Не стало блага, был закон попран,
Лихая похоть к нам вселилась в груди,
Та, что любовью называют люди».

Так юноша заносчивый сверх меры
Святых влюбленных порицал везде.
Самодовольный, не давал он веры
Чужому плачу и чужой беде.
Но вот слуга Амора и Венеры,
Что пламенел, покорный их узде,
Воззвал к Амору: «Гнев свой справедливый
Яви, о бог, да сломится строптивый!»

И Купидон не пренебрег мольбами,
Он рассмеялся и изрек свирепо:
«Я что ль не бог? Или угасло пламя,
Что обнимает ширь земли и неба?
Юпитера я встарь облек рогами,
За Дафною заставил гнаться Феба,
Я с трона адова совлек Плутона.
Так избежать ли моего закона?

Велю – и тигр послушный не лютует,
Лев не рычит, уймет шипенье змей,
А человек в спокойствии толкует,
Что, мол, не для него ловушки клей!
Ужель моя божественность рискует,
Коль власть мою презрел отважный сей?
Что ж, поглядим, как выстоит несчастный
Перед очами девушки прекрасной».

Уже Зефир дыханием весенним
Украсил склоны, изморозь убрав,
И ласточка вернулась к милым сеням,
От перелета долгого устав,
И спозаранку сладкозвучным пеньем
Пичуги нарушали сон дубрав,
И мудрая пчела чуть свет кружила,
Собрать добычу сладкую спешила.

Когда в дупло спешат укрыться совы,
С рассветом, наш отважный Джулиано
На скакуна садится удалого
И мчится в лес с компанией избра́нной,
А сзади свора верная готова
Напасть на след, вынюхивая рьяно,
Здесь всё, что только нужно для охоты:
Рога, тенета, луки, пики, дроты.

Обхвачен лес отрядом бесшабашным.
Уж не дремать по логовам зверям —
От ужаса дрожат в смятеньи страшном:
Псы взяли след, псы рыщут тут и там.
На тропах – сети; с грохотом протяжным
Сливается и нарастает гам
Из свиста, гика, топота и лая;
Рога гремят, дубраву оглушая.

Такой же грохот сотрясает своды,
Когда Юпитер огнь метнет из тучи;
С таким же шумом низвергает воды
С крутых порогов грозный Нил кипучий;
Такой же страх объял латинян роды,
Как взвыл Мегеры адский горн могучий.
И звери – кто грызет себя, отчаясь,
Кто, хвост поджав, бежит не озираясь.

Рассеялась ретивая ватага:
Кто – к сети, кто на тесный встал проход,
Кто держит псов, а кто почел за благо
Их отпустить, кто их назад зовет,
Кто – во всю прыть по полю до оврага;
Иной, вооруженный, зверя ждет,
Иной залез на дерево с расчетом
Там притаиться с луком или дротом.

Точа клыки в свирепом ослепленье,
Вепрь ощетинился в своей ложбине;
Покинув гроты, робкие олени,
Ища спасенья, мчатся по равнине,
Лисою позабыты ухищренья
И зайцы – врассыпную по долине.
Всяк мелкий зверь спешит забраться в нору;
Петляет волк, обманывая свору,

Но всё ж ему не скрыться в глухомани,
Ведь резвых гончих не подводит нюх.
Дрожат пред ними трепетные лани,
У вепрей пред мастиффами испуг.
А Джулиано, весь в пылу желаний,
Покинув свиту, прянул во весь дух.
Как на крылах он в заросли помчался,
И горе зверю, что ему встречался.

Так в дебрях Гема или Пелиона
Охотились кентавры, мчась по склонам,
И смерть они несли во время оно
Медведям страшным, барсам разъяренным,
И зверь бежал, пылая исступленно,
В нем стыла кровь, когда безумным гоном
Неслись они, всё на пути ломая;
Дрожала чаща, топоту внимая.

Нельзя не любоваться Джулиано,
Несущимся сквозь дебри как стрела,
Гоня по чащам тварей неустанно:
Венок зеленый вкруг его чела,
Запылены власы, и лик румяный
Струя честно́го пота залила.
Такой-то час избрал Амор для мести,
И, нечего сказать, в удобном месте!

Он сотворил из воздуха руками
Прекрасный призрак лани горделивой,
С высоким лбом, с ветвистыми рогами,
Всю легкую и белую на диво.
И как перед дрожащими зверями,
Воспрял охотник и помчал ретиво,
Пришпорив скакуна, вослед за нею,
За мукою грядущею своею.

Осекся дрот, и в это же мгновенье
Он верный меч свой вытащил из ножен
И дал коню такое ускоренье,
Как будто торный путь в лесу проложен.
Замедлил зверь, являя утомленье,
Уже казалось, что успех возможен,
Что вот добычу схватит он победно,
Но тот метнулся и исчез бесследно.

Чем долее преследованье длится,
Тем больше понимает, что впустую.
Усталость тенью на него ложится,
Но не поймать добычу непростую.
В стигийских водах так Тантал томится:
Коль хочет пить – не взять волну речную,
Коль голоден – плоды, что были низко,
Вмиг отклонятся, и уже неблизко.

В погоне безнадежной Джулиано
Немало отдалился от отряда.
Цель далека, хоть всё ему желанна,
А конь без сил, коню дать отдых надо.
И вот пред ним цветущая поляна,
А средь поляны – дивная отрада:
Младая нимфа в белом одеянье
И нет как нет уже проворной лани.

Исчезла лань, но дела нет до лани
Охотнику, коль перед ним она.
Поводья натянув, он на поляне
Остановил лихого скакуна
И весь застыл в немом очарованье
Пред той, в ком красота воплощена.
И стан, и лик, и очи неземные
Заставили пылать его впервые.

Как если ловчий из норы пещерной
Детей тигрицы вздумает украсть,
Чрез лес гирканский в ярости безмерной
Летит она, чтоб окровавить пасть,
Но в беглом отраженье легковерно
Тигрят признает и, забыв напасть,
Застынет, медля пред виденьем мнимым,
Похитчик же уходит невредимым, —

Так Купидон, таясь под сенью взора,
Стрелу готовит, не жалея рук.
Он тетиву натягивает споро
Так, что сомкнулся кончиками лук,
Стремительно, до самого упора,
А в шуйце держит огнь любовных мук.
Стрела еще и цели не достигла,
А в сердце Джулиано боль проникла.

Как изменился он, когда мгновенно
В груди зажегся пламень благородный!
Как задрожало сердце уязвленно!
И тут же пот прошиб его холодный.
Так созерцал он жадно, дерзновенно
Глаза глазами в муке безысходной.
Не знал несчастный, что в сияньи оном
Приют был облюбован Купидоном.

Не знал он, что внутри Амор, желавший
Его покоя долгого лишить,
Его сетями накрепко связавший,
Чтоб раной потайною сокрушить.
Он – как охотник в сеть свою попавший,
Охоту не успевший довершить.
О лике, о власах он грезит сладко,
Божественное видит в них украдкой.

Вся белая, в покрове белоснежном,
Она себя цветами убрала,
И золотой волной над ликом нежным
Ложилась прядь вкруг гордого чела.
К ней ласков лес – в покое безмятежном
Он дарит ей улыбки без числа.
В ее движеньях царственность таится,
А вскинет вежды – буря усмирится.

От глаз ее покоем сладким веет,
Но в них пылает факел Купидона,
И там эфир тотчас же просветлеет,
Где только ни пройдет младая донна,
Лик радостью небесной не скудеет
В оправе бирючины, анемона.
Уста раскроет – нет ни дуновенья,
И дивной речи вторит птичье пенье.

С ней вместе Скромность следует честная,
К любому сердцу ключ она найдет,
И Благородство, рядом выступая,
Нет-нет ее походку переймет.
Пред нею низкая душа земная
Свои несовершенства познает.
Амор сердца сжигает без остатка
Ее улыбкой или речью сладкой.

Возьмет кифару – Талией предстанет,
Возьмет копье – Минерва зрится ныне,
А коль колчан привесит, лук натянет —
Диана, непорочная богиня.
Гнев на лице прекрасном не проглянет,
Пред нею в прах повергнется Гордыня,
В эскорте добродетели ей служат,
С Изяществом и с Красотою дружат.

На травах сидя сочных и зеленых,
Она гирлянду радостно плела
Из тех цветов, природой сотворенных,
Которыми украшена была.
Узрев юнца в раздумьях потаенных,
Она главу в испуге подняла,
Подол рукою белой придержала
И к нежной груди те цветы прижала.

И прочь пошла, травы едва касаясь
Неспешными и легкими стопами.
А юноша покинутый, терзаясь,
Мечтал лишь об одном – о милой даме.
То трепетал он, жаждой проникаясь,
То пламенел, и робкими мольбами
Воззвал к ней, дабы нимфа задержалась.
Устами речь такая выражалась:

«Богиня ль, нимфа ль ты, не разумею,
Но мне богиней кажешься самой.
Коль так, то стань Дианою моею,
А нет – хотя бы имя мне открой,
Не человек ты внешностью своею.
Не ведаю, заслугою какой,
Какою милостью, звездой счастливой
Дано мне созерцать такое диво».

На эти речи нимфа обратила
Свой лик, его улыбкой озарив,
Какой остановила бы светило,
Свернула б горы, новый рай явив,
И сладкий, чудный голос испустила,
Фиалки и жемчужины открыв,
Он пронизал бы мраморную стену,
Зачаровал бы гордую Сирену.

«Не стою я ни жертвы, ни авгурии,
Не та я, что тобой измышлена.
Над Арно я живу в твоей Этрурии
И брачному огню обречена,
Тогда как в неприветливой Лигурии
На берегу была я рождена
Там, где Нептун вотще ревет над кручами,
Грозя им волн накатами гремучими.

Здесь наслаждаюсь я уединеньем
И часто прихожу на место это,
Здесь предаюсь приятным размышленьям
В прохладе, где цветами всё одето,
И краток путь к моим домашним сеням,
Здесь радуется жизни Симонетта
В тени, у вод прозрачных и спокойных,
Порою среди нимф, подруг достойных.

В досужие часы, когда трудами
Не подобает заниматься нам,
У алтаря бываю в вашем храме
Средь жен нарядных по воскресным дням.
Чтоб недомолвок не было меж нами,
Чтоб не дивился ты моим красам,
Да будет правда мной тебе поверена:
Знай, изошла из лона я Венерина.

Но уж к закату близится светило,
Тенями застилается округа,
Уже цикада нам поет уныло,
И пахарь, отрешив волов от плуга,
Спешит с полей к своей лачуге милой,
Где стол накрыт и ждет его супруга.
И мне приспело время удалиться,
Тебе ж пора к отряду возвратиться».

И пред ее улыбкой светоносной
Вечерний сумрак отступает вдруг.
Когда походкой плавной, грациозной
Пересекла неторопливо луг,
Весь лес как будто жалуется слезно,
И слышатся стенания пичуг,
А травы под ее стопой белеют,
Лазорятся, желтеют, багрянеют.

Что делать Джулиано? Порывается
Бежать за нею, за своей звездой,
Но замирает сердце – не решается,
Застыла кровь и стала ледяной,
Ей смотрит вслед и в мрамор превращается,
И думает о муке неземной,
Любуется небесною походкой
И ангельским нарядом девы кроткой.

И мнит он, что из персей истомленных
Готово сердце выскочить от боли,
А на ланитах капли слез соленых —
Как будто росы в предрассветном поле.
Он чувствует себя среди влюбленных,
Он изможден в Аморовой неволе.
Велит Амор последовать за нею,
Но крепко держит Стыд уздой своею.

И где же, Джулиано, наставленья,
Которыми ты с важностью учил
Влюбленных бедных, терпящих мученья?
И что ты от охоты получил?
Ключи от воли, сердца и мышленья
Ты женщине единственной вручил
И так страдаешь в сладостной кручине!
Кем прежде был и кем ты стал отныне!

Ты был охотником и мчал за ланью,
Теперь же сам попался, как в силок.
Ты раньше жил по своему желанью,
И вот Амор тебя ярму обрек.
Где сердце? Где свобода? Полной данью
Себе их взяли донна и стрелок.
Ах, на себя нам полагаться втуне,
Амор законы предписал фортуне!

Ночь, как накидкой, темной пеленою
Накрыла землю, сумерки сгустив,
И соловей под кроною родною
Запел на древний жалобный мотив,
И нимфа Эхо вторила порою
Певцам пернатым, скорбь свою излив;
Из киммерийских сумрачных владений
Явился сонм различных Сновидений.

И юноши, забавой утомленные,
Узрев, что звезды в небе зажигаются,
Заслышав рога зовы отдаленные,
В обратный путь с добычей собираются.
Веселые идут, разгоряченные,
Тропой единой, здесь, как полагается,
Все ложью торговать усердно принялись,
Затем на поиск Джулиано ринулись.

Нет Джулиано, только тьма глухая.
И по спине мурашки побежали:
Быть может, зверь или беда какая
Товарищу вернуться помешали?
И с факелом, и с рогом, выкликая,
Тем именем дубравы оглашали,
Но только отзвуков многоголосица
«…лиа-лиано» им в ответ доносится.

Призывы были тщетными, и всякий
От страха замирал и холодел,
Обыскивали чащи, буераки,
А мрак на небе между тем густел.
«…лиа-лиано» слышалось во мраке.
Что делать им? Бедняги не у дел,
От поисков напрасных отвращаются
И на тропу понуро возвращаются.

Идут молчком. Одной надеждой малой
Им утешаться только оставалось,
Что он вернулся тропкой одичалой
В то место, где жилье располагалось.
Волненье их сердца обуревало,
То страх в них, то надежда зажигалась:
Так луч, от глади отразясь зеркальной,
То там, то здесь в тиши мелькает зальной.

И юноши, которых лук незримый
Лишил иных забот в одну минуту,
Надеждою и страхами томимы,
Вернулись к одинокому приюту,
И там-то, новым бременем тягчимый,
Стоял их друг, терпя раздумий смуту,
Когда, еще не подавив тревогу,
Компания приблизилась к порогу.

Тут, от стыда зардевшись, тихомолком,
Все подниматься начали несмело:
Так пастухи, у коих лютым волком
Из стада был похищен бык дебелый,
Не ведают, как оправдаться толком,
И, взор потупив, жмутся оробело
Перед хозяйской дверью, сокрушаясь,
Войти иль постучаться не решаясь,

Но радостно затем возводят очи
И видят: спасся, и сомненья прочь.
Так встарь Церера в царстве вечной ночи
Нашла свою возлюбленную дочь.
Средь ликований и забавы прочей
Старался Джулиано превозмочь
Ту боль свою, сердечную невзгоду.
Изображал он радость им в угоду.

Меж тем Амор, свершив благое мщенье,
Ликуя, мчал сквозь сумрак напрямки,
Он к матери спешил, в ее владенья,
Где братья младшие озорники
И Грации вкушают наслажденья,
Где Красота плетет себе венки,
И где Зефир, друг Флоры шаловливый,
Цветы лелеет и ласкает нивы.

Теперь воспой мне сладостное царство,
Эрато, соименница Амора,
Ты девственна, но вхожа в это царство,
Наперсница Венеры и Амора,
В стихах любовных славишь это царство,
И вторит в лад тебе игра Амора:
Он сам порой колчан и лук отбросит
И у тебя твою кифару просит.

На Кипре есть гора как чудо света,
Зрит поутру она семь устьев Нила,
Лишь даль зарозовеет в час рассвета.
Туда нога людская не ступила.
Ее вершина зеленью одета,
И луг внизу природа сотворила,
Там дуновенья ласковые веют,
Колеблют травы и цветы лелеют.

Окаймлена гора златой стеною,
Под нею дол кустистый и тенистый,
И меж ветвей, за юною листвою,
Поет любовь хор птичий голосистый,
И два ручья там шепчутся волною,
Прозрачной, освежающей и чистой,
В том сладость, в этом горечь пребывает —
Амор златые стрелы омывает.

Деревья вечно молодого сада
Ни иней, ни снега не убелят,
Туда нет хода для зимы и хлада,
Кустов и трав там ветры не томят,
И вовсе календарь менять не надо:
Там круглый год Весна лелеет сад,
Из ста цветов плетет венки, ликуя,
Ей ветер треплет кудри, их волнуя.

Вдоль побережья Купидона братцы —
Разить им лишь незнатных довелось —
Визжат и по-мальчишески резвятся,
И стрелы точат стайками иль врозь.
Кознь и Услада рады постараться —
Колес кровавых все вращают ось,
А тщетный Пыл с Надеждою обманной
Дробит струю о камни непрестанно.

Там Нега робкая со Страхом нежным,
И нежный Гнев, и Мир – одна ватага,
Исходит Плач рыданьем безутешным,
И оттого в ручье горчее влага;
Там Бледность вместе с Рвением мятежным,
Тревога там и Худоба, бедняга;
Бдит Подозрение на страже вечно,
Веселье пляшет на тропе беспечно.

Там Сладострастье с Красотой пирует,
Довольство прочь бежит, и Грусть с ней розно,
Там Заблужденье мечется, лютует,
И по бедру себя бьет Ярость грозно;
Раскаянье несчастное горюет,
От заблуждений прозревая поздно;
Жестокость алчет крови и злословит;
Отчаянье петлю себе готовит.

С Обманом тихим рядом Смех притворный
И Знаки, вестники сердец горящих,
С лицом умильным там и Взгляд упорный
В сеть ловит Юность средь цветов пестрящих.
Пред Тяготами Скорбь в одежде черной
Лик о ладонь оперла в муках вящих,
И Вольность, никаких цепей не зная,
То там, то здесь парит себе, шальная.

Венера, мать благая купидонов,
Вот армия послушная твоя!
Зефир порхает, луг росою тронув,
Благоуханья разные струя,
Касается лугов и горных склонов,
Фиалки, розы, лилии живя,
Трава дивится красоте ажурной:
Здесь белой стала, алой, здесь – лазурной.

Дрожит фиалка, девочка честная,
Потупив очи – стыд проник до донца,
Но краше, ярче роза молодая
Раскрылась гордо под лучами солнца:
Та прячется за листьями, другая
Выглядывает точно из оконца,
И лепестками дол покрыла третья,
Как будто отпылав средь разноцветья.

Заря любовной пеленою служит
Фиалкам желтым и кроваво-красным;
Знак скорби носит Гиацинт, и тужит
Нарцисс над отражением злосчастным;
И Клития под солнцем лик свой кружит,
Бледна, бела, но с пурпуром прекрасным;
Венере скорбь – Адонис нежноликий;
Акант смешливый, Крокус триязыкий.

Вовек не переодевала травы
В такие перлы юная весна.
Вот над холмами кроны, величавы,
Не пропускают солнце – сень темна;
Внизу густые ветви средь дубравы
Хранят источник; влага холодна,
Прозрачна так, что глянешь вглубь потока —
И дно увидит невозбранно око.

Вода из арки пемзовой струится,
И арка та на гору оперта,
Цветущей колеей бежит водица
В круг водоема, дивна и чиста,
И с губ его по капелькам сочится,
Деревья награждает влага та.
Деревья на плоды там не скупятся,
Не устают и в росте состязаться.

Здесь крылья пихта стройная раскрыла —
Так паруса Борей вздувает в море;
Мед в дубе каменном – живая сила;
Здесь лавр в своем пленительном уборе,
И жесткий, длинный Кипарис уныло
Все об олене плачет в давнем горе,
А древо, что отрадно Геркулесу,
С платаном над водой сплело завесу.

Здесь крепкий дуб и бук как исполины,
Здесь ива влажная, кизил узлистый,
Здесь вяз раскидистый, кусты рябины,
Сосна, что ветру посылает свисты;
Здесь томный клен клянет свой цвет единый,
Венки сплетает ясень густолистый,
Награду пальма здесь сулит герою,
И плющ ползет неровною тропою.

Лоза здесь вечно молода, пригожа,
Являет оку всевозможный вид:
Одна набухла так, что лопнет кожа,
Другая пясти новые стремит,
А та сплелась навесом, тени множа,
И винограда Феб не опалит;
Увечная поникла и слезится,
И влага та в вино преобразится.

Самшит здесь вьется, ветром облюбован,
А зелень украшает берег сей,
И мирт, своей богиней очарован,
Для локонов цветы готовит ей.
Здесь каждый зверь любовью околдован.
Сошлись бараны как нельзя плотней,
Тот бьет того, и тот того бодает;
Влюбленная овечка наблюдает.

Мычанье слышится у косогоров —
Бой не на жизнь, а на смерть видит лес:
В поту, в крови, являя крепкий норов,
Быки взметают комья до небес.
Кровавой пеной закипает боров,
Клыками водит и рычит, как бес,
То рыло в землю ткнет, то заскрежещет,
И трется о кору – в нем ярость блещет.

Прониклись лани боевым задором,
Сражаясь за любимую подругу;
Вот тигры полосатые с напором,
Пылая ярью, ринулись друг к другу;
Хвостом бия о землю, с лютым взором,
Пугает лев рычаньем всю округу;
Перед ужицею шипят два змея,
А та на солнце шкуру лижет, млея.

Перед массильским львом в любовной пляске
Копыта вскинул на жену олень,
И кролики друг другу дарят ласки
Средь пышных трав в весенний ясный день;
Простые зайцы скачут без опаски,
Псов не боясь, резвиться им не лень:
Уходит ненависть и страх природный,
Когда в груди любови дух свободный.

И рыбы стайкой плавают, роятся
В живых и благодатных хрусталях,
То там, то здесь без устали кружатся
В приятном танце; плавниками взмах —
И могут на поверхности являться,
И друг за другом гонятся в зыбях,
Игра, веселье в каждом их движенье,
И холод вод не остужает жженье.

Пестрят пичужки средь листвы древесной,
Созвучиями полнится эфир,
Их голоса в гармонии небесной
Звучат блаженно, как аккорды лир,
И разуму в людских покровах тесно,
Не может он постигнуть этот мир;
Куда бы птиц ни вел Амор по пущам,
Порхают меж ветвей в веселье пущем.

Разносит Эхо пенье над долиной,
И слышно под ветвей завесой тенной
Чириканье и щебет воробьиный;
Павлин раздвинул хвост свой драгоценный;
Здесь воркованье пары голубиной,
Здесь лебедь берег огласил, степенный;
Здесь горлица с подругою воркует,
И попугай без умолку толкует.

Здесь Купидон и братья озорные,
Хоть смертных и богов разят равно,
Резвятся, мечут стрелы золотые,
Те стрелы и зверям познать дано.
Киприда бродит, с ней сыны родные,
И Паситея также заодно,
А некоторых сон окутал сладко,
Спят меж кустов, цветов они украдкой.

И высится гора там над холмами,
А на горе – дворец; отделан он
Лишь златом, драгоценными камнями
И в сицилийских горнах прокален.
Три Оры там садовницы, трудами
Святых цветов лелеют легион,
Амброзию сбирают, стебль срывая,
А лепестки на солнце выставляя.

Сияет чудо-древо у порога:
Листва – смарагд и яблоки златые,
Брала их Аталанта-недотрога,
Дав Гиппомену лавры дорогие.
Там Филомела плачет у чертога,
Там вторят ей дриады молодые,
Там Гименей, блюститель браков чуткий,
Ведет их в пляс под звуки верной дудки.

Дворец царицы воздух прорезает,
Там золото и драгоценный лал
Блистают так, что полночь отступает,
Но мастерству уступит матерьял.
Помост из изумруда покрывает
Массивный адамантовый портал,
Стероп и Бронтес молотом умело
Ваяли их в глубинах Монджибелло.

Из нежного блестящего берилла,
Стена дивит отделки мастерством,
Через сапфир восточный тихо, мило
Проходит свет дневной в просторный дом.
Чтоб не проникло Фебово светило,
Златая кровля крыта полотном,
Пол вымощен каменьем драгоценным,
Художеством украшен совершенным.

И вот тысячецветные ворота
Из самоцветов чудных, дорогих,
Пред ними меркнет всякая работа,
Природа б устыдилась, видя их.
Здесь Целия изваяна тягота:
Вот сын его родной, свиреп и лих,
С серпом подходит загнутым; свершится —
Тот члена детородного лишится.

Земля простерла мантию, чтоб жадно
По каплям эту кровь в себя впитать.
Выходит род Гигантов беспощадный
И племя Фурий – плодовита мать,
Из семени того же ей отрадно
Разнящихся по облику рождать
Нимф, красотой дивящих, полуголых,
Стреляющих зверей в лесах и долах.

И можно видеть: в ложесна Тетида
Прияла член тот, и штормит Эгей,
И так сошлась с планидою планида,
Что встала пена белая, и в ней
Родилась дева неземного вида;
Божествен лик, движенья, взор очей,
Зефиры гонят раковину, дуют,
На ней – она, и небеса ликуют.

Вы настоящим бы признали море,
Зефиров, пену, раковину в нем,
И у богини свет небес во взоре,
Увидели б, сливается с огнем.
Выходят Оры на берег в уборе,
Разметаны их кудри ветерком,
Несходны лицами, но не разнятся —
То три сестры, как можно догадаться.

Вы поклялись бы, что из волн мятежных
Богиня вышла, правой сжав рукой
Пучок волос, а левой оба нежных
Холма своих прикрыв; и под стопой
Божественной простор песков прибрежных
Цветами застилается, травой.
Ее, ликуя, принимают Оры
И облачают в звездные уборы.

Одна из нимф гирлянду простирает
Над влажными кудрями; видно нам,
Как златом та, каменьями пылает;
Вторая перл приставила к ушам,
А третья ожерелья примеряет
К ее белейшей груди и плечам,
И все затем, украсив ими шею,
Возносятся, танцуя, к эмпирею.

Когда они достигли высшей сферы,
На облаке серебряном воссели.
Эфир трепещет пред красой Венеры
(То видно в камне), в небесах – веселье,
И каждый бог, возликовав без меры,
О счастье грезит – о ее постели,
И каждый, удивляясь этой нови,
И морщит лоб, и вскидывает брови.

И вот с наградой сладостной, сугубой
Вулкан-кузнец себя изобразил:
Он в кузнице, заросший, с виду грубый,
Искусства в одночасье позабыл,
Он только жаждет слить с губами губы,
Ему сжигает душу страстный пыл;
Все больше пламя, и, оставив дело,
Он спешно покидает Монджибелло.

А на другой картине превращается
Юпитер в белоснежного быка,
С сокровищем своим он удаляется,
Глядит на берег, смирен, но пока;
Зефир власами девы забавляется —
Развились по груди от ветерка,
Трепещет платье, и одной рукою
Взялась за спину, а за рог – другою.

Затем она отдергивает ноги,
Как бы боясь их замочить в волнах,
И призывает в скорби и тревоге
Товарок, что остались на лугах
Среди цветов; те испускают вздохи,
Зовут Европу горестно, в слезах,
«Вернись, Европа!» – слышится на бреге;
Плывя, ей бык ступни лобзает в неге.

Здесь пастухом, здесь змеем обратился,
Здесь – лебедем, здесь – золотым дождем,
И все чтоб глад любовный утолился;
А здесь – Амором сладостным ведом,
Он стал орлом и на крылах спустился,
Чтоб Ганимеда взять в небесный дом,
Там кипарисом юношу венчает,
И плющ того, нагого, обвивает.

Становится Нептун тельцом спесивым,
А здесь – бараном от любви жестокой;
Отец Хирона – скакуном ретивым,
Феб – пастухом в Фессалии далекой:
Кто мир весь освещает, неким дивом
Живе